Банкроты и ростовщики Российской империи

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу историка из Йельского университета Сергея Антонова «Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского» (перевод Николая Эдельмана).

Несмотря на то, что неформальные экономические отношения затрагивали почти все аспекты повседневной жизни Российской империи XIX века и служили важнейшим элементом общественного уклада, их изученность за пределами узкого круга специальной литературы оказывается чрезвычайно слабой. Книга С. Антонова подробно рассказывает о мире кредиторов и должников в переходный период от консервативного правления Николая I до эпохи Великих реформ. Банковский кредит в Российской империи середины XIX века был доступен далеко не всем, зато широкое распространение имели частные займы. Автор тщательно выстраивает исторический контекст и демонстрирует, как социальные и культурные факторы — респектабельность, социальное и семейное положение, честь, честность, успех — оказывали влияние на институт частного кредитования. В своей работе С. Антонов использует многочисленные судебные дела 1850–1860-х годов, в которых фигурируют самые разные персонажи: мужчины и женщины, мошенники и люди чести, ростовщики и картежники, купцы, аристократы и крепостные крестьяне. Исследование их взаимоотношений в рамках культуры кредита приводит автора к новым выводам относительно системы частной собственности и правовой системы в России XIX века.

Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.

Жизнь в Долговой яме

Московская временная тюрьма выделялась среди российских тюрем условиями содержания и социальным составом заключенных. Поскольку она находилась в ведении московской полиции, а длительные сроки заключения за долги были редкостью, в ней не сложилась характерная внутренняя социальная структура со своими ритуалами, но в то же время она ни в коем случае не представляла собой убежища для бедствующих должников в духе нереформированных английских тюрем или мест временного заключения должников (sponging houses). Тем не менее в Яме репрессивность причудливым образом сочеталась с привилегиями, а сама она, подобно прочим институтам царского государства, регулировавшим российскую культуру долга, представляла собой место, где частные лица стремились защитить свои интересы от посягательств начальства и других заключенных, а также утвердить свои представления о личной идентичности и свободе.

В конце XVIII века арестованных должников содержали в Москве в обычной городской тюрьме, построенной рядом с казармами старинного Бутырского полка и потому известной как Бутырка[1]. Тем не менее представление о том, что должников следует держать отдельно от других заключенных, существовало уже в то время. Советский историк Михаил Гернет в своей эпохальной работе о царских тюрьмах приводит образцовый план здания губернской тюрьмы 1791 года. Однако он никак не комментирует тот факт, что на этом плане не менее четверти всего здания и тюремного двора отводилось для должников — точно так же как в тюрьмах существовали небольшие специальные отделения для женщин и несовершеннолетних правонарушителей[2]. В 1800 году новый Устав о банкротах требовал, чтобы должников содержали отдельно от уголовных преступников и при минимальном ограничении свободы для них. Стало ясно, что в крупных городах нужны отдельные тюрьмы для должников[3].

Ил. 6.2. Старое здание суда на Воскресенской площади в Москве, 1870-е годы.
Источник: Н. А. Найденов. Виды некоторых городских местностей, храмов, примечательных зданий и других сооружений. Приложение второе. М., 1891

В отличие от Петербурга, где должников на протяжении большей части XIX века содержали в отдельном здании, московская долговая тюрьма, или Яма, находилась в самом средоточии городского бюрократического пейзажа, в здании губернских Присутственных мест на Воскресенской площади, рядом с Кремлем (ил. 6.2). Часть здания была отдана под Временную тюрьму, предназначенную в первую очередь для содержания подсудимых по уголовным делам в те дни, когда их доставляли в суд. Суды и другие учреждения переехали в это здание, построенное первоначально в 1733–1740 годах для императорского Монетного двора, после 1783 года, но неясно, когда именно во Временную тюрьму начали помещать и должников[4]. Повидимому, такая практика сложилась в первые годы XIX века.

По крайней мере, по докладу местных властей 1803 года можно судить, что в то время тюрьма всё еще исполняла свои первоначальные функции, поскольку в нем нет упоминаний о должниках[5]. Однако в официальном докладе 1808 года Яма фигурирует уже в первую очередь как долговая тюрьма; по крайней мере, чиновник, составлявший доклад, явно полагал, что она с самого начала имела такое предназначение[6]. Тем не менее там по-прежнему содержали и уголовных преступников, находившихся под судом, хотя и отдельно от должников. Долговая яма помещалась в крыле здания наиболее близком к Красной площади и имела два уровня со сводчатыми камерами, окружавшими открытый внутренний двор. Он был заглублен на один этаж по сравнению с уровнем улицы, из-за чего тюрьма и называлась в обиходе Ямой. Согласно городской легенде, своей причудливой топографией Яма была обязана зверинцу, который находился там в начале XVII века, при царе Борисе Годунове[7]. Однако настоящих доказательств этому нет, а углубление могло возникнуть из-за того, что Монетному двору требовался легкий доступ к проточной воде из соседней реки Неглинной, сейчас заключенной в подземную трубу.

Судя по всему, подвальные камеры — сырые, темные и предназначавшиеся для более бедных должников — заметно отличались условиями проживания от помещений на верхнем этаже, куда сажали дворян и более богатых купцов; там же находилась и тюремная часовня[8]. В 1861 году московский чиновник с реформаторскими наклонностями писал не без некоторых преувеличений, что

свежий воздух и лучи солнца почти никогда не достигают в тюрьму, зимой весь двор ее заносит снегом, а весной и летом заливает водой, и потому в тюрьме этой бывает постоянная сырость, действующая весьма гибельно на здоровье заключенных и можно положительно сказать, что едва ли в России найдется Тюремный замок, который вмещал бы в себе столько неудобств для заключенных и столько стеснений, как имеет их Московская Временная тюрьма[9].

Из-за частых жалоб заключенных на перенаселенность тюрьмы было выдвинуто несколько предложений о покупке или аренде отдельного тюремного здания, как поступили в Петербурге[10]. В 1862 году царь лично одобрил эту меру, но как раз в тот момент Московская городская дума перебралась в отдельное здание и власти отдали освободившиеся помещения Временной тюрьме. Она лишилась своих наиболее неприглядных черт, но так и не стала похожей на дворец, облик которого, по словам одного русского посетителя, в 1851 году имела Парижская долговая тюрьма[11]. Что касается Петербургской долговой тюрьмы, официально называвшейся Домом содержания неисправных должников, то она получила отдельное здание еще в 1844 году, а до 1876 года помещалась в съемном здании рядом с Троицким собором в районе казарм Измайловского полка. После этого, скорее всего с целью экономии, ее перевели в здания Рождественской полицейской части на противоположном конце города, неподалеку от Знаменской площади[12].

Оба места находились сравнительно близко от центра города, но ни в коем случае не были престижными. Интересно, что Петербургская тюрьма закрылась только в 1889 году, через 10 лет после запрета на личные аресты ответчиков по гражданским искам и лиц, имевших некоммерческие долги. Обанкротившиеся купцы и некоторые другие категории должников могли подвергаться тюремному заключению до самого конца империи. Московская долговая яма была закрыта в 1882 году, и должников стали содержать в тюрьме, находившейся в здании бывшей ткацкой фабрики семьи Титовых. Согласно Гиляровскому, оттуда долговая тюрьма была переведена в здание Пречистенской полицейской части[13].

Официальная структура Московской долговой тюрьмы первоначально отражала существовавшую в империи систему сословий. В одном из первых описаний тюрьмы перечислены шесть помещений: для должников из дворян, для купцов и мещан, для подсудимых по уголовным делам, для женщин, для больных (с шестью кроватями) и для лиц, временно задержанных за мелкие преступления[14]. Однако к середине XIX века сословная система в тюрьме уже не действовала. Это отмечается у Островского, в реплике его персонажа из пьесы 1870 года «Бешеные деньги», тщеславной и расточительной молодой дворянки: «…я могу поплатиться жестоко. Я кругом в долгу, меня посадят вместе с мещанками в Московскую яму»[15]. Одна из причин такой отмены сословных различий в Яме, вероятно, заключалась в том, что все должники, включая даже крестьян и мещан, имели право на повышенную величину дневного содержания, в отличие от обычных преступников, среди которых ее удостаивались только дворяне и чиновники[16].

В 1841 году петербургская полиция особо подчеркивала, что средства на содержание арестованных должников выделяются «без всякого подразделения людей по состояниям»[17]. В Москве этот вопрос был поднят во время обширных ремонтных работ в здании присутственных мест и временной тюрьмы в начале 1860-х годов. Губернатор Тучков поручил своему чиновнику для особых поручений графу Коновницыну выяснить, сколько дополнительного пространства следует выделить для различных категорий должников. Поскольку должники более скромного социального положения жаловались на то, что их помещали в подвальных помещениях, в то время как хорошие камеры доставались «тем, которые более настойчиво просят», при отсутствии каких-то четких правил на этот счет, Коновницын предлагал «уничтожить неопределенность, произвол существующий до сих пор в размещении должников, от коего как от всякого произвола может быть зло».

Предложение Коновницына состояло в том, чтобы распределять должников по камерам в зависимости от величины их долга, а не сословной принадлежности. Он полагал, что заключенные с более крупными долгами проводят в тюрьме больше времени, а потому заслуживают размещения в более приличных условиях; помимо этого, «почти всегда чем более сумма долга тем конечно должник вел большие дела, имел больше денег и стало быть привык к лучшей жизни» (Тучков, однако, не согласился с этим утверждением и поставил рядом вопросительный знак). Соответственно, предлагалось выделить две камеры для тех, кто задолжал до 150 рублей, две — для тех, кто задолжал до 300 рублей, и две — для имевших долги, превышавшие 300 рублей. Еще четыре камеры выделялось для богатых банкротов, которые могли провести в заключении до пяти лет. Наконец, десять отдельных камер резервировалось для иностранцев, дворян и престарелых лиц всех сословий, а еще одна специальная камера — для «буйных же которых общество не пожелает принять». Таким образом, должники могли располагаться в тюрьме в соответствии со своими «характерами», хотя столовая была одна для всех[18]. Согласно другому предложению, следовало заимствовать принцип, используемый в Петербурге, и размещать должников «соображаясь с положением, какое они занимали в обществе»[19].

Судя по всему, это предложение официально так и не было принято. Однако ясно, что на практике четкое разделение узников по сословиям не соблюдалось. Например, на 15 июня 1865 года в дворянском отделении Долговой ямы содержалось 14 заключенных, включая 9 дворян и 5 купцов. В первом купеческом отделении содержались 13 купцов, 2 чиновника и 3 прочих. Во втором купеческом отделении находились в заключении 15 купцов, 15 мещан, 4 офицера и чиновника и 6 прочих. Дворяне и чиновники попадали и в другие отделения, по большей части занятые купцами и мещанами; интересно, что первое мещанское отделение, где в основном содержались мещане, явно предназначалось для более бедных должников, в то время как во втором мещанском отделении находилось 8 купцов, 1 чиновник, 2 крестьянина и всего 4 мещанина[20]. Таким образом, реальное распределение заключенных явно основывалось на их богатстве либо на размере их долга, но однозначно не на их официальной сословной принадлежности.

Несмотря на то что в Яму нередко попадали дворяне, а порой и действительно богатые купцы, подавляющую часть ее заключенных составляли зажиточные купцы и мещане, которым все же было очень далеко до богатых банкротов, чей долг мог достигать сотен тысяч рублей, но которые в то же время стояли намного выше бедных должников, отправленных в Московский работный дом за мелкие недоимки по налогам. Например, 66 должников из списка, составленного в 1826 году чиновниками губернатора, в среднем задолжали по 2060 рублей при медианном долге в 1250 рублей[21]. Поскольку даже 200 рублей — самый маленький долг в этом списке — представлял собой существенную сумму, равную годовому заработку мелкого чиновника или квалифицированного работника, в этот список не попало ни действительно бедных людей, ни действительно крупных долгов, за исключением одного.

Внутренние правила, регулировавшие повседневную жизнь в Долговой яме, не имели ничего общего с беспечным хаосом, царившим в нереформированных английских долговых тюрьмах, где заключенные нередко могли днем покидать тюрьму, селить у себя членов своих семей и получать с воли пищу, напитки и табак[22]. С другой стороны, здесь не действовал и суровый режим обычных российских тюрем, где заключенным нередко брили головы, заковывали их в кандалы, подвергали необоснованным телесным наказаниям и заставляли их носить уродливую и неудобную тюремную одежду.

Несмотря на то что по закону Министерство внутренних дел должно было разработать специальные правила для долговых тюрем, в начале 1860-х годов выяснилось, что подобных инструкций не существует даже в Петербурге, где при содержании заключенных руководствовались правилами, «утвердившимися по времени», но не принятыми официально вышестоящими властями[23]. В московской Яме караульные офицеры руководствовались такими же правилами, которые действовали в Бутырской тюрьме и, среди прочих вещей, запрещали заключенным иметь чернила, перья и бумагу. Кроме того, узникам запрещалось просить милостыню, иметь ножи и прочее оружие, а также спиртные напитки, играть в карты, петь песни и играть музыку. Помимо этого, в 1860 году военные власти приказали караульным офицерам следить за тем, чтобы в тюрьму не приносили спиртные напитки, если только к тем не прилагалась записка от смотрителя; другой приказ запрещал солдатам обыскивать посетительниц «неблагопристойно и дерзко»[24].