Издательство «Бомбора» представляет книгу Нила Сэмворта «Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира» (перевод Анны Шустовой).
Нил Сэмворт посвятил работе в тюрьме строгого режима Стрэнджуэйс больше десяти лет. Он наблюдал за разными преступниками, стал свидетелем массы происшествий, происходивших в стенах этой тюрьмы, и получил мрачный опыт, который изменил его. Сэмворт оставил тюремную службу в 2016 году после тяжелого посттравматического стрессового расстройства. Ничего не скрывая и не приукрашивая, он рассказывает о системе, которая перемалывает судьбы как заключенных, так и персонала. Это захватывающее чтение для каждого, кто хочет лучше узнать особенности исправительной системы Великобритании и выяснить, почему люди становятся преступниками и надзирателями и как это отражается на их жизнях.
Предлагаем прочитать одну из глав книги.
Пустота внутри
Переход на новое место не прошел гладко.
С первого дня в крыле А — 13 августа 2015 года — время на смене тянулось бесконечно, я постоянно чувствал себя в подвешенном состоянии. И дело было совсем не в офицерах. Один был жалким ублюдком, так что мы сразу поладили. Другая — моя любимица, надзиратель за уборщиками, как и я, была груба, словно камень, и крепко сбита, настоящая соль земли. Назовем их Джек и Вера.
Были и другие достойные офицеры, но к тому времени персонал по всей Стрэнджуэйс был демотивирован и устал от того, что его дурачат. Я не буду их осуждать. По большому счету тюремщики — это обычные люди. Подумайте о самом красивом свадебном приеме, на котором вы были, и вспомните гостей там. Все старше восемнадцати и моложе шестидесяти восьми — потенциальные тюремщики: ваша любимая тетушка, забавный дядя, тощий кузен и упрямая племянница. Но теперь среди персонала росло безразличие. Никто не получал никакой благодарности за то, что оказался на линии огня. Люди бездельничали во время происшествий, и я видел, как они молились, чтобы бури прошли без последствий. Это было в их глазах:
«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».
При новом режиме администраторы были повсюду.
В крыле А у нас была большая текучка заключенных — сотня в неделю, — потому что это место, куда поступают только что прибывшие. Когда они появлялись, нужно было выдать им постельные принадлежности: две хлопчатобумажные простыни и пару шерстяных желтых одеял зимой — вроде тех, какие были у вашей бабушки. (В настоящее время каждый заключенный может использовать постельное белье, привезенное из дома: во-первых, дешевле для тюрьмы, а во-вторых, стимулирует парней держать их в порядке.) Кроме того, им полагалось два чистых полотенца в неделю — правда, они не намного больше платочков, и большие парни ими могут вытереть разве что ногу.
То ли из-за дезорганизации, то ли из-за отсутствия финансирования с самого начала было очевидно, что мы вступаем в черную полосу. Я умолял и брал необходимое взаймы — не крал — у других крыльев, и этого всё равно было недостаточно. Понятно, что заключенные злились, а ведь это было крыло для новоприбывших, в котором должно было быть всё. Я пришел в отчаяние.
Среди моих подопечных был один парень, находящийся под следствием, так что пока он мог принимать столько посетителей, сколько хотел. В компьютере, однако, было ошибочно указано, что ему уже вынесли приговор. Я звонил в административную часть каждый день и разговаривал с одной и той же девушкой, чтобы попытаться что-то сделать — для этого потребовался бы всего один щелчок мыши. После того как я приставал к ней в течение двух недель, она обвинила меня в домогательствах. Мне пришлось обратиться к управляющему, и только тогда ошибку исправили. Но это было наименьшей из проблем.
Всё началось в обеденное время, где-то через полторы недели моего пребывания в крыле А. Раздаточная здесь была разделена на два помещения дверьми, запертыми вручную и электронным ключом. Я кормил заключенных на одной половине, а Вера — на другой. Всё шло хорошо, но вдруг какой-то заключенный начал орать.
— У тебя всё в порядке? — окликнул я Веру, и она ответила, что да.
Тем не менее крики продолжались, и я увидел этого парня, который, похоже, собирался поднять большой бунт.
Пока я делал объявление по громкой связи, ко мне подошел уборщик — я это помню. Еще я помню встревоженное лицо Веры и то, как старший офицер спускался по лестнице. Многое из того, что было дальше, стерлось из памяти.
Этот ублюдок сбил ее с ног и прижал к полу. Затем он ударил Веру, но, к счастью, не так сильно, как надеялся.
— Откройте дверь! — заорал я на сотрудника отдела оперативной поддержки. Мне сказали, что так оно и было.
Честно говоря, я этого не помню, хотя даже сейчас не перестаю пытаться воскресить в памяти всё произошедшее тогда — в надежде, что это послужит оправданием того, что я сделал дальше.
Не знаю, как я добрался до этого парня, но это случилось. Я держал его на другой стороне коридора, прижав к дверному проему камеры. Я повалил его на пол и треснул по лицу, наверное, раза четыре, сильно.
В конце концов я все-таки услышал их: «Сэм! Сэм! Сэм!»
Люди хватали меня за руки и пытались успокоить.
— Ты потерял контроль над собой, — сказал главный офицер, который был свидетелем случившегося. — Меня это не устраивает.
Кровавая пелена перед глазами, стресс на работе — как бы вы это ни называли, я мог его убить. Джек повел его прочь.
Возвращаясь в наше крыло, я понял, что где-то потерял ключи. Плохие новости. В прошлом из-за такого во всей тюрьме меняли замки, что обходилось в четверть миллиона фунтов. Мне пришлось вернуться в тот блок, где меня ждал управляющий с моей связкой ключей в руке. К тому времени мне было уже всё равно.
На следующий день мой правый кулак превратился в настоящее месиво — ударь кого-нибудь как следует, и получишь смещенный сустав, колени были в синяках, и их было чертовски много. Заключенный выглядел плохо. Глаз у него заплыл, нос был сломан, всё лицо в синяках и шишках. Он провел в специальной камере три дня — должно быть, продолжал буянить, угрожая персоналу. Это сыграло мне на руку. Поскольку он был такой занозой в заднице, мало кто в изоляторе беспокоился о том, как он попал туда.
Он получил шесть дополнительных месяцев к своему сроку. Многие скажут, что этого недостаточно: он избил двух офицеров, в том числе женщину. Если бы заключенные схватили его, то вздернули бы за то, что он напал на офицершу: можешь отмутузить мужчину, но не бей женщину — это их кодекс. Так что парень действительно был под угрозой в течение некоторого времени.
Но то, что сделал я, было непрофессионально. Впервые за восемнадцать лет службы я избил заключенного. Артериальное давление подскочило, голова чуть не взорвалась. Да, всякий может выйти из себя, но у тюремного офицера нет права выбивать дерьмо из заключенных, как я уже говорил.
То, что мои эмоции вышли из-под контроля, то, что я не мог удержаться от конфликта, было похоже на мое личное ужасное поражение. Я не хотел быть таким человеком. Когда-то давно такие потасовки были для меня в порядке вещей и случались чуть ли не каждый вечер. Теперь я знаю, что всё дело в выбросе гормонов — бей или беги, — и в тюремной службе я научился контролировать эти всплески адреналина и использовать их с пользой. Но я потерял самообладание, а вместе с этим закончилась и моя карьера в тюрьме.
Прошло некоторое время, прежде чем я узнал, что ничего не было заснято на камеру. Если бы мои приятели не заслонили обзор — не намеренно, они просто пытались оттащить меня от него, — самый лучший адвокат в мире не смог бы меня отмазать.
В довершение всего несколько недель спустя я сильно повредил плечо при сдерживании в крыле D. На этот раз зэк был коренастым парнем лет двадцати пяти, много времени проводившим в спортзале. Моей напарнице было около сорока, и она была полновата. Мы с трудом уложили его на пол, но тут вмешался другой офицер, бывший военный, и заключенный брыкнулся о бетон четыре или пять раз, когда я почувствовал, как у меня выбило плечо — со звуком, который слышишь, когда отламываешь куриную ножку.
К тому времени, как мы утихомирили этого парня, мой коллега был весь в поту, серый, как труп, и ему грозил сердечный приступ. Бывший армейский офицер находился на грани отключки, в агонии, с больной спиной, а мне казалось, что мое плечо вывалилось из сустава. Мы трое стояли там, раненые и никому не нужные. Никто из нас не сказал: «К черту всё». За несколько дней до этого я перекинулся парой слов с офицером, и он расплакался. Теперь в этом не было ничего необычного. За последние полгода я видел, как четыре офицера плакали от отчаяния, и все они были мужчинами.
Эми отправила меня к врачу, который посадил меня на больничный на месяц. Мне это было необходимо: артериальное давление зашкаливало — 185 на 135. В моем возрасте норма — 120–140 на 70–80. Даже пульс в состоянии покоя был 113, всё еще слишком высокий, что подвергало меня риску инсульта. В течение нескольких дней я принимал огромные дозы препаратов для снижения уровня холестерина в крови.
— Вы должны спросить себя, — сказал доктор, — можете ли вы оставаться на этой работе?
Если бы я не захотел или не смог изменить образ жизни, мне пришлось бы сидеть на таблетках.
Не было никакой возможности поменять что-то. Долгие часы, ужасные смены... У нас работало несколько парней и девушек, которые ходили в спортзал, но их было немного. В целом тюремные офицеры обычно много пьют, переедают и находятся в плохой физической форме.
Через месяц мое состояние не улучшилось, врач продлил больничный и выписал мне другое лекарство. Между тем травма плеча была действительно мучительной. Это было плечо, противоположное тому, которое я восстановил в 2012 году после регбийной травмы. После новой травмы мне поставили диагноз «бурсит» — воспаление слизистой (синовиальной) сумки, своего рода подушки между сухожилием и костями, над суставом. Когда она давит на нервы, накатывает волна боли. Рука не была вывихнута, но я не мог ей шевелить, что тоже не улучшало моего психологического состояния. Мне сделали укол кортизона, от которого мне было очень плохо, и я слег в постель на два дня.
Я ужасно спал. Пока я работал в тюрьме в утреннюю смену, мой распорядок всегда был один и тот же: отбой в двенадцать, подъем в пять. Теперь я места себе не находил. Я испробовал всё: лаванду, вишневый сок, травяные чаи, подсчет овец — всё, кроме лекарств. Я просто не мог отключиться.
Я иду по лесу, ни о чем не заботясь. Солнечный свет пробивается сквозь деревья и согревает мое лицо; это прекрасный день. Со мной Стив, мой черный лабрадор, и, пока я бросаю ему палку, мы натыкаемся на маленький домик на поляне.
В одно мгновение заходит солнце, мир погружается в тень, и у меня начинает сосать под ложечкой. Я сразу узнаю этот дом. Это коттедж Марка Бриджера.
Свет отблескивает на верхнем стекле окна, и фигура привлекает мое внимание. Это Билли, моя дочь. Моя милая крошка внутри. Забудьте все ужасные вещи, которые я видел в своей жизни: они и рядом с этим не стоят.
Я раздвигаю ветви и подхожу ближе, желая проникнуть внутрь. Но все двери и окна коттеджа зарешечены. В нарастающей панике я обхожу вокруг, но не могу попасть в дом. Наверху, за стеклом, Билли в ужасе плачет. Она хочет, чтобы я ее вытащил. Я смотрю на нее с бешено бьющимся сердцем, но ничего не могу сделать. В окне нижнего этажа появляется еще одно лицо, тоже знакомое, глядящее сквозь пыль. Это сам Бриджер. Я не могу вам передать это ощущение... Я бы прошел сквозь стену, чтобы добраться до него, но не могу. Не могу.
Я проснулся, дрожа и рыдая, не в состоянии успокоиться.
Из-за таких снов я чувствовал себя очень хреново. Я был расстроен, отстранялся ото всех на два-три дня после таких кошмаров. Это было такое яркое переживание, что я не мог ни есть, ни спать. Постепенно этот сон приходил ко мне всё реже и реже, хотя я всё еще ловлю себя на том, что думаю о чем-то таком время от времени, может быть, в полусне, в том полубессознательном состоянии, когда не знаешь, спишь ты или нет.
Но в основном кошмары были о том, что я действительно видел в тюрьме: ужасные мысли, страшные образы всплывали на поверхность, вещи, давно похороненные.
Забытые лица и голоса поглощали меня. Страдания, которые я перенес, и горе других затапливали мой разум, пока я ворочался в кровати. Я лежал в темноте, застряв в этом воображаемом Доме восковых фигур, голова кружилась.
Но всё это случилось, и теперь мне пришлось жить с этим.
Я понял, что чувствуют старые солдаты, которые не хотят говорить о том, что они делали на войне. Бремя подавляет и никуда не уходит. От него не избавиться до конца.
Просыпаться было не намного лучше. Я гулял со Стивом на рассвете, и та история снова всплывала в моем мозгу. Я представлял себе, как бью заключенного, но чего я никогда не мог вспомнить, так это того, как он избивает моих товарищей. Он уложил одного из них и чуть не сломал челюсть другой — мог убить ее, и я знал это. Но этих двух нападений я не помнил. Это сводило меня с ума.
Как будто жизнь и без того не была достаточно тяжелой, в октябре мой двоюродный брат умер от алкоголизма.
Это еще сильнее выбило меня из колеи.
Я начал слетать с катушек. Я выскочил из супермаркета в ярости, потому что другая покупательница задержала меня, болтая по телефону.
Когда бывший заключенный, которого я узнал, подрезал меня на своей Audi, я психанул — чуть не вырвал руль, воображая, как прыгаю ему на голову, хотя со мной были жена и малышка.
Я потерял всякий интерес к гигиене — настолько, что у меня появились язвы под мышками и в паху. Эми запихивала меня в душ, каждый день стирала мою одежду — ей даже приходилось выдавливать зубную пасту на мою зубную щетку. В восемь часов она выпихивала меня из дома, и, чтобы хоть как-то справляться с гневом, я каждый день ходил в спортзал. Я занимался слишком много, два часа подряд силовых тренировок, пока мне не становилось плохо, а потом меня рвало на улице в кустах. Я выходил из спортзала в десять и испытывал в машине бурю эмоций — слезы, вихрь мыслей — безжалостная волна горя.
Тогда же у меня случилась первая паническая атака.
Я не понимал, что происходит, мне было очень страшно.
В груди у меня всё сжалось, и минут десять казалось, что я попал в великий изолятор на небесах. Доктор выписал мне еще лекарств, но я не хотел больше ничего принимать. Да и плечу лучше не становилось. И всё равно в моей голове маячили образы: призраки вроде Павла Никпона и Алана Тейлора.
— Ты сам не свой, — сказал один из друзей и предложил мне обратиться к психологу. Я был в очень плохом состоянии.
По мере приближения Рождества Эми беспокоилась всё больше. Мое артериальное давление по-прежнему было слишком высоким. Я всё время выходил из себя и был ужасно вспыльчив. Жена и дочь вынуждены были ходить вокруг меня на цыпочках. Я понимал, как отвратительно себя веду, но ничего не мог с этим поделать. Я был бомбой замедленного действия.