Иван Аксёнов: Одописец Эйфелевой башни. Полное собрание стихотворений

Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге представляет книгу «Иван Аксёнов: Одописец Эйфелевой башни. Полное собрание стихотворений» (составление, вступительная статья и комментарии Алессандро Фарсетти).

Иван Аксёнов (1884–1935) — одна из ярких фигур русского авангарда. Тонкий критик, эрудит, переводчик, автор первой в мире монографии о Пикассо (1917), ряда исследований о театре эпохи Шекспира, соратник Мейерхольда, учитель Эйзенштейна (и его первый биограф). Вместе с тем Аксёнов был и драматургом, и прозаиком, и поэтом: его стихотворчество впечатляет своей оригинальностью, хотя современники уделяли ему мало внимания; при этом он около двух лет возглавлял Союз поэтов. После книги стихов «Неуважительные основания» (1916), вышедшей под маркой футуристической «Центрифуги», ему удалось издать только несколько отдельных стихотворений. Рукопись второй книги стихов «Эйфелея» (1916–1918), содержащей 30 од Эйфелевой башне, без малого сто лет оставалась в архивах. Проект третьей книги стихов «Оды и танцы» (начало 1920-х) не был осуществлен. Настоящая публикция — первое научное издание поэзии Аксёнова. Все тексты сопровождены подробным комментарием. При этом целый ряд текстов и документов впервые вводится в оборот, а редчайшее издание «Оды Выборгскому району» (1920), оформленное художником Георгием Ечеистовым и сохранившееся в семейном архиве, воспроизводится факсимильно. Визуальный ряд насчитывает 100 редких иллюстраций, в т. ч. из коллекции Костаки (Музей современного искусства в Салониках) и частных архивов.

Предлагаем прочитать отрывок из биографии Ивана Аксёнова и два его стихотворения.

Главная цель его путешествия в Париж — посещение мастерской Пикассо, чтобы проникнуть в творческий метод художника и выявить его эволюцию: начиная с ранних работ 1900-х и до новейших. Результатом этой поездки стала первая в мире монография об испанском художнике, изданная в Москве под названием «Пикассо и окрестности» (1917). Этот неординарный текст разделен на две части: первая — это aфористичные, порой кажущиеся мало связанными друг с другом, размышления об искусстве вообще и об окружении Пикассо, отчасти в духе ницшеанской философии, но с большой дозой едкого юмора. Вторая — более связный и тщательный анализ стратиграфии его картин, через который автор полемизирует с религиозно настроенными критиками (прежде всего — с Николаем Бердяевым), видящими в Пикассо всего лишь приметы упадка и конца западного искусства и культуры.

По возвращении в Россию Аксёнова скоро призывают на войну, на Румынский фронт. Этот период оказывается весьма плодотворным для его творчества: он дописывает эссе о Пикассо и первую книгу стихов «Неуважительные основания» (1916; иллюстрирована офортами А. Экстер), осуществляет первый на русском языке перевод ряда пьес английских драматургов шекспировской эпохи («Елисаветинцы», 1916; второй том выйдет посмертно в 1938-м), готовит вторую книгу стихов («Эйфелея», написана в 1916–1918) и пишет трагедию на тему греческого мифа о Медее («Коринфяне», 1918). Но, самое главное, в 1916 г. — будучи на войне — он завязал переписку с С. П. Бобровым (1889–1971), организатором издательских инициатив футуристической группы «Центрифуга»: Аксёнов просит его опубликовать свои произведения, предлагая финансовую поддержку и другим изданиям «Центрифуги» (на его деньги будет опубликован сборник «Поверх барьеров» Бориса Пастернака). Под маркой «Центрифуги» одна за другой выходят все вышеназванные книги (кроме сборника «Эйфелея», который останется неизданным). Таким образом, неизвестный публике и не вхожий ни в какие литгруппировки Серебряного века, Аксёнов с 1916 г. начал публиковаться и стал активным членом «Центрифуги»; в Боброве он нашел единомышленника, с которым можно поговорить и о классическом, и о новейшем искусстве, предложить литературные проекты, вести «литературную борьбу» против поэтов иных групп. Их объединял общий язвительный язык, интеллектуальность и научный подход к изучению искусства — и поэзии в частности, особенно в связи с точными математическими методами в стиховедении (подробнее об этом ниже).

С весны 1917 г. в письмах Боброву рядом с размышлениями о литературе и обсуждениями издательских планов впервые появляются и политические идеи. Аксёнов встретил конец царизма с энтузиазмом, видя в этом отчасти некую авантюру и, вероятно, поначалу не слишком разбираясь в идеологии:

Вы еще не послали товарищу Ленину привет от Ц. Ф. Г.? Он, кажется, проповедовал что-то весьма анархическое, что именно не знаю, но храброму человеку сочувствую, и Кол<л>онтай красивая женщина и хорошо одевается, дай ей Бог здоровья. <…> попробуйте пригласить <Ленина> в наш журнал (не в каждый № разумеется, но так пусть напишет поанархичнее, грамоту Вы наведете и хорошо будет)[1].

Позднее он стал принимать участие в деятельности большевистской партии: при войсках штаба Румфронта oрганизовал первую большевистскую партийную ячейку, из-за чего в 1918 г. был арестован румынской контрразведкой и подвергался пыткам в тюрьме (такова была участь пойманных румынами большевиков, после того как советская Россия начала сепаратные мирные переговоры с Германией). И хотя он посмеивался над товарищами, считавшими его сильным марксистом[2], всё равно занял важные посты у большевиков: в 1919 г. стал заместителем председателя Центральной комиссии по борьбе с дезертирством (отсюда взялась его репутация чекиста), а в 1920–1921 гг. служил в Народном комиссариате иностранных дел.

Этот опыт сказывается также в его творчестве — и критическом, и художественном. В уже названной книге «Эйфелея» появляются первые революционные мотивы: «Очаруй, не скромничай, очаруй всех, заломив фригийский колпак / Наш красный флаг на весь свет» («Эйфелея XXIV»). Но также в его статьях принципы социального анализа и марксистская эсхатология смешиваются с выделением формальных аспектов произведений: это очевидно в статье «К ликвидации футуризма» (1921), где он объясняет появление этого явления в 1910-e и его закат после революции. Однако уже в 1922 г. Аксёнов «механически выбыл» из большевистской партии[3] (возможно, он перестал платить членские взносы). Потеряв интерес к политике, он отстаивал свою индивидуальную точку зрения — часто сложную — но никогда не шел на открытый конфликт с властями.

В 1920-e, навсегда оставив военную службу, Аксёнов живет преимущественно в Москве и хочет стать профессиональным литератором. Как поэт он не пользуется большим успехом (об этом далее), хотя публикует несколько стихотворений в журналах. Еще два стихотворения («Серенада» и «Ода Выборгскому району») вышли мизерными тиражами в 1920 г., в графическом оформлении его молодого друга Георгия Ечеистова[4]). Проект третьей книги стихов «Оды и танцы» (начало 1920-x) и замысел поэмы о революции (известны фрагменты под названием «Первое» и «Второе», ок. 1924–1927) по всей видимости остались незаконченными. В те годы Аксёнов брался и за художественную прозу, но и в этой области его участь не была счастливой: он напечатал только рассказ «Непримиримый» (1920), своеобразное мифическое описание некой революции глазами сочувственного, но тем не менее саркастического интеллигента, который остается в стороне от боя. Сатирический роман «Геркулесовы столпы» (написанный еще в румынской тюрьме в 1918-м) и сборник «Любовь сегодня» (ок. 1927), в связи с которым нам известны лишь два рассказа («Благородный металл» и «Письма светлых личностей») и внутриредакционные рецензии, остались неопубликованными при жизни писателя.

Между тем Аксёнова очень уважают как критика и знатока в разных областях искусства, его привлекают к работе в новых советских объединениях: в начале 1920-x мы находим его в ЛИТО Наркомпроса; с 1922 по 1924 гг. он возглавляет «Союз поэтов»; особенно важно сотрудничество с Мейерхольдом, который интересовался Аксёновым еще во время выпуска «Елисаветинцев», обращаясь к С. П. Боброву с просьбой прислать ему эту книгу переводов английских драматургов. Аксёнов читает лекции о литературе и английской драме в мастерских режиссера, переводит пьесы для его спектаклей «Великодушний Рогоносец» (Ф. Кроммелинк), «Дом, где разбивают сердца» (Б. Шоу), «Тиара века» (переработка трилогии П. Клоделя), принимает участие в знаменитой брошюре «Амплуа актера» (1922; авторы — Аксенов, Бебутов, Мейерхольд), становится одним из главных теоретиков театрального конструктивизма и первым историком Театра им. Мейерхольда. Кроме того, периодически сотрудничает с журналами «Печать и революция» и «Жизнь искусства».

В 1924-м он примыкает и к Литературному центру конструктивистов (ЛКЦ), куда входили Илья Сельвинский, Корнелий Зелинский, Вера Инбер, Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий (и ряд других литераторов) — и выступает главным образом как полемист в рамках литературной борьбы с ЛЕФом Маяковского.

Попутно заметим, что современники уважали широкие знания Аксёнова и тонкость его анализа, но его также опасались. Как в случае Боброва, у него сложилась репутация чекиста (особенно связанная с упомянутой службой в Центральной комиссии по борьбе с дезертирством)[5], хотя мы точно не знаем, был ли он таковым. Безусловно, он не стремился быть покладистым, охотно издевался над глупостью и щеголял своим цинизмом. Мария Алексеевна, жена театроведа С. Г. Кара-Мурзы, рассказывает интересный анекдот об Аксёнове, который после революции посещал их дом: он в 1911 г. присутствовал в Киеве на казни убийцы Столыпина Д. Г. Богрова и комментировал: «Это было менее интересно, чем я ожидал!»[6]. Как вспоминает его ученик — а впоследствии друг — Сергей Эйзенштейн, многие его не любили:

Он был своеобразен, необычен и неуютен.

И имел злой язык и еще более злой юмор.

Притом юмор своеобразный и не всегда доступный. <…>

У Аксёнова в жизни лицо было асимметрично. В данном случае лицо было если не зеркалом души, то аналогом мысли. Думал он диспропорциями и асимметрично. То, что мне нравилось в ацтеках, в Пикассо, в Вебстере, — нравилось мне в Аксёнове[7].

Эйзенштейн также отмечает, что Аксёнов и внешне не выглядел привлекательным. Он облысел уже до 30 лет[8], у него были густые брови, иногда носил тонкие усы, иногда длинную рыжую бороду. У него обычно был вид денди, в изящной одежде и монокле, над которым он сам иронизировал (см. его стихотворение «Почтенных лет бородка рыжая…»). Что касается личной жизни, в 1925 г. Аксёнов женится на поэтессе Сусанне Мар (1900–1965), бывшей жене ничевока Рюрика Рока, с которой проживет последующие десять лет вплоть до кончины. Детей у них не было.

К концу 1920-х возможности творческой реализации сужаются, не только в связи с ухудшением политической ситуации в СССР. К 1927 г. сотрудничество с Мейерхольдом заканчивается; в 1929 г. выходит из группы ЛЦК из-за разногласий, принимая тем временем участие в формировании эфемерного московского объединения поэтов «Союз приблизительно равных» (в духе петербургского «ОБЭРИУ»), в которое вошли юные друзья Георгий Оболдуев, Кирилл Андреев, Иван Пулькин. Летом–осенью 1930 г. мы находим его на Днепрострое в Кичкасе, где он читает курс математики и физики для рабочих. Неясно, почему Аксёнов решил туда поехать: нужда в деньгах, необходимость новых впечатлений или боязнь попасть под репрессии? Вернувшись в Москву, последние годы жизни Аксёнов посвящает театральной сфере, особенно драматургии елизаветинцев: кроме рецензий на современные спектакли, он выпустил два тома пьес Бена Джонсона в своем переводе (1931, 1933), опубликовал сборник статей о «Гамлете» (1931), перевел «Отелло». В то же время написал первую монографию о Сергее Эйзенштейне («Портрет художника», ок. 1933), в которой биография режиссера сопровождена тонкими наблюдениями о его технике монтажа при помощи музыкальной терминологии. Этот текст входит в критическую трилогию Аксёнова, совмещающую три из его главных увлечений сквозь призму биографий друзей-художников: кино, театр (актриса Мария Бабанова) и живопись (Пётр Кончаловский).

Умер Аксёнов 3 сентября 1935 г., когда ему еще не исполнился 51 год. Причина смерти неизвестна: в 1934 г. его оперировали для удаления доброкачественной опухоли[9], но не исключено, что ситуация в дальнейшем усугубилась. Не надо также забывать о пытках в румынской тюрьме в 1918 г., которые могли подорвать его здоровье. Возможно, его кончину лучше всех охарактеризовал театровед Вадим Гаевский: «Деятельнейший Аксёнов заперся в своем кабинете. Сказать, что его убила власть, нельзя. Его убило время. Человек 20-х годов, слишком яркий, слишком независимый, 30-м годам стал не нужен. И он ушел — не хлопнув дверью, не попрощавшись, — ушел по-английски»[10].

СЕРЕНАДА
В сияньи моего пожара
Вплоть до утра,
Тари ра ри, моя гитара
Тра ри ра ра.

О, сердце, нервы и так дале
Глуша виски,
Зачем отсутствуют педали?
Держись, колки!

Твое окно: окно, конечно,
А мой призыв
Мне надоел бесчеловечно,
Но не фальшив.

Поток помой в мои объятья
Ты пролила,
Но помни, что, помимо платья,
Ты всем гола,

Что ревности моей Сахара,
Сестра костра!
Тари ра ри, моя гитара
Тра ри ра ра.

Как плачет бедуин, пустынник
Свой оазис,
Как прибежит газель на финик,
Взойди, явись

Да будет рай! Но к черту гурий:
Лишь ты, одна —
Тебе вручаю разум курий,
Моя луна

И жертвуя любви азарту,
Не тройке пик
Взношу тебя на страсти карту,
Мой Мозамбик,

А на поверхность небосферы,
Во слез толпе,
Твои неданные размеры
Кассиопэ,

Что б их молить, сквозь нимбы пара,
Из-под шатра…
Тари ра ри, моя гитара,
Тра ри ра ра.

Но поучают кузов полый
И круглый гриф
Жестокостью кастильской школы:
Любовь есть тиф.

По откровенности окошка
Мне все видать:
И почему упала брошка
И где кровать.

Ах, кара раны янычара
Не так быстра!
Тари ра ри, моя гитара
Тра ри ра ра.

Муж уволок свою зевоту
Он, (с нами Бог)
Он спит, он увидал охоту,
Он трубит в рог.

Заежженный тобой любовник
Еще свежей,
Тот уронил на подоконник
Тень от ушей.

Сопровождает серенада
Его исход.
К тебе шмыгнул, твоя отрада,
Твой новый кот.

Нет! Я не перенес удара:
Об этот стык
Фонарный, разлетись, гитара —
Кулдык, кулдык!

Все, кажется, достигли цели
Мой кроткий друг,
Какие струны подебеле
И где тут крюк?

Ты, на прощанье, из постели
Венцу обид
Напомнишь: мы не разглядели
На чем висит.

Но будет в пеньи самовара
Звенеть игра:
Тари ра ри, моя гитара
Тра ри ра ра.

ОДА ВЫБОРГСКОМУ РАЙОНУ

СТРОФА I

Ветер сбил золотые кудри осени, чернилами обвел
одеревенелый Летний Сад.
Статуи в неструганных будках спят,
Ветер хлещется мелкой дробью о быки моста,
Поставил рекорд жирными тучами и поднял все небесные паруса;
К состязанию зовут надрывающиеся буксиры
и шипящую Невскую Хлябь;
В самом промозглом разгаре своем захлестывается месяц октябрь.
Дрогнул, прыснул и опять, холодом своим опьянен,
Тверд в ледяной своей крепости, как Выборгский Район.

АНТИСТРОФА I
O, гнездилище силы атлета, раздирающего пасть льва,
Знаком Самсона ты издавно отмечено — эти не украсть слова.
Да не в словах и дело, там, где они не живут
Долго: где мысль, вспыхнув бьет делом через интервал,
неизмеряемый и частью минут.

Где одна воля, один взмах, где не делится бой на дни — беспрерывен,
где и воспоминаньями никого не старишь,
Где будущим пропитан весь порох желаний и нет клятвы святей
клятвы словом — «Товарищ».
И достойного жертвенника земных трудов, черную пряжу не устает
разматывать монументальный дым,
Чтобы все было активностью, чтобы ею и небо не оставалось пустым.

СТРОФА II
Трубы, трубы, трубы Суда, отмеченные рабственными годами,
Счастлив кто месть свободную выкармливал под вами,
Как выкармливают с пальца или с острия резца,
матери убитой, грудного ребенка,
Чья ненависть, в меру высоты вашей, росла во льва
из слепого, безгривого котенка.

АНТРИСТРОФА II
Дайте назвать ваши имена, это не каталог кораблей ахейских,
не перечисление крестоносцев,
Но горят они: в сумраке трех часов дня произнесу и всходит солнце.
Иерархия ваша переливается всеми гранями, на какие способен алмаз
Человеческой стойкости, камень, радостнейший зрачкам
восхищенных глаз,
Тех, кто умеет видеть, кто не боится знать,
Для кого крылья серафима — грязь, если вспомнить, клубящуюся,
вашу рать.

СТРОФА III
Вас пишу первыми, Новый Парвиайнен и Новый Лесснер.
Вы, их старшие братья, не обижайтесь, уступите им дорогу честно:
И над вами шелестит огонь наших раскаленных времен,
Раскаленнейших кокса, и вы в складках алых знамен;
И, сгорающий для жизни, никогда не развеваемый смертью «Феникс»,
Имя, поднимающееся о гранитные скалы пенясь,
И имя, несущееся, как воздушный истребитель,
как полночный набата звон,
Выдергивающие гаечными ключами гвоздевцев — ты. Эриксон!

АНТРИСТРОФА III
Но кто я? Нет во мне силы, не раскопаю и должных слов,
Что б сказать про места, где действительность лучистее
опиоманических снов:
И напрасно я перебирал по камням гору: всех все равно не поименовать,
Не к чему даже — на всех места неопалимого печать
Края, чье упоминание седоком вызывало у возницы
непроизвольный крик:
«Вы туда едете? Да, вы, стало быть, большевик!»
Края, где шепотом собирались лучи «Звезды» и мгновенно обрастал
людьми, как жук в муравейнике, тонкий лист
Заграничной бумаги, озаглавленной — «Коммунист».
Где бьет неизсякаемый вулкан, людской лавой насыщающий горизонт,
Выстреливая поддержкой своей на Северный, Северо-западный,
Восточный, Южный, Туркестанский,
Северо-Кавказский и какой еще нужно фронт.

ЭПОД
Освещающая Р. С. Ф. С. Р., не знающая ни бога, ни черта,
В веках заряженная пламенем коммунизма, его Бессемеровская реторта.
Каплей стали твоей, дай мелькнуть перед экраном <с>пектроскопа,
Пусть и мне скажет он — «сталь», когда пролечу твой сноп я,
Когда на Запад, стаей вспыхнувшего Востока птиц,
Знамена Интернационала свеют все гербованные столбы границ,
Слизывая с материков все колючее проволочное плетение
многотысячелетнего местничества
И зальет Красную Планету один океан — Человеческое Человечество.