Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу «Николай Анциферов "Такова наша жизнь в письмах": Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)» (ответственный редактор-составитель и автор предисловия Д. С. Московская).
Николай Павлович Анциферов (1889–1958) — выдающийся историк и литературовед, автор классических работ по истории Петербурга: «Душа Петербурга», «Петербург Достоевского», «Быль и миф Петербурга». До выхода этого издания эпистолярное наследие Анциферова не публиковалось. Между тем разнообразие его адресатов и широкий круг знакомых, от Владимира Вернадского до Бориса Эйхенбаума и Марины Юдиной, делают переписку ученого ценным источником знаний о русской культуре XX века. Особый пласт в ней составляет собрание писем, посланных родным и друзьям из ГУЛАГа (1929–1933, 1938–1939), — уникальный человеческий документ эпохи тотальной дегуманизации общества. Собранные по адресатам эпистолярные комплексы превращаются в особые стилевые и образно-сюжетные единства, а вместе они — литературный памятник, отражающий реалии времени, историю судьбы свидетеля трагических событий ХХ века.
Предлагаем прочитать некоторые из вошедших в книгу писем Николая Анциферова к его жене Софье Александровне Гарелиной, написанных из Амурлага.
Б. д. января 1939 г. Ст. Уссури
Моя любимушка — сейчас вечер… Полная луна озаряет снег. Вокруг нее от сильного мороза — сияющее кольцо. В серебристой мгле хребты далеких гор. Тишина.
Все мои мысли уходят в прошлое, и близкое и далекое. Но я останавливаю свои воспоминания и сажусь за письмо тебе. За последние дни я получил ряд твоих писем. За ноябрь получил 10. За декабрь есть нумерация, дошли все — последнее от 14-го (№ 14). Последнее твое письмо и письмо от 4-го (№ 12) создали мне праздник. Сонюшка, как окрепла, углубилась и даже посветлела наша любовь, как она торжествует над всем. Только как бы хотелось мне, чтобы ты не так страдала из-за того, что я в заключении.
С каким радостным волнением прочел я о словах Ив. Мих.[1] относительно нашего брака. Они не удивили меня, но так хорошо подтвердили то, что я ожидал. А как я живо представляю его себе, его слегка наклоненную голову, его улыбку, голос его.
Неужели же никогда, никогда не увижу его. Как я радуюсь его успехам. Лишь бы здоровье его дочери не омрачало последних лет его жизни.
К сожалению, оставаясь верным своему обещанию писать тебе обо всем, я должен сообщить тебе, что я снова на общих работах. Первые два дня были тяжелы. В особенности второй, когда я работал на другой стройке. Тяжело было во всех отношениях. Сейчас опять налаживается. Работаю я истопником. Я пилю дрова, колю их и топлю печи и времянки строящегося дома. Добывать дрова трудно — они очень сырые. Трудно работать во время стройки. Всюду леса. Всюду препятствия. Но я люблю процесс топки. Я люблю огонь, как Франциск Ассизский. Нравится мне и пилка дров. Но я пока устаю, и вот сейчас, когда я пишу тебе, — меня очень клонит протянуться на нарах и закрыть глаза.
На мои общие работы здесь смотрят как на временные. При первой возможности — устроят иначе. Мои мечты стать маляром остаются пока мечтами. Отношение ко мне и адмтехперсонала и путеармейцев[2] — хорошее. Это, конечно, в разных отношениях облегчает мой быт.
Наш новый начальник интересный человек — необычайно энергичный, культурный, сочетающий большую требовательность и строгость с вниманием к людям.
Я получил посланные тобой валенки — которые оказались вполне впору. Все меня поздравляли. У нас как раз — навернули холода. Посылкой я очень доволен и не понимаю, почему ты ее назвала неполноценной. Неужели ты действительно послала вслед другую. Сегодня я получил уведомление. Но это, может, из Пушкина. Ужасно обрадовался галетам. Сегодня отметил вечер — какао и апельсиновым вареньем, которое напомнило мне и Норвегию, и Швейцарию; там без него не подавали чай. Мне занятно, что к твоим посылкам, когда их проверяют и выдают, все относятся с каким-то уважением. Дежурный по охране, приступая к осмотру последний раз, заметил, что любит выдавать мне посылку, с таким вкусом она всегда составлена.
Вчера с твоими письмами пришло письмо от Танюши. Читая его, я так ясно слышал интонации ее голоса, оживленного и радостного. Но всё же какая она в 15 лет еще девочка! Письмо очень милое. Сегодня ей пишу ответ в Пушкин.
Знаешь, что вспомнилось мне. В конце декабря истекло 25 лет моей экскурсионной работы. 25 лет тому назад наш Эрмитажный кружок с огромным энтузиазмом провел первые экскурсии с учителями, приехавшими на Всероссийский съезд. Я думал об этих истекших 25 годах. Как многого я мог бы достигнуть, как много сделать, если бы жизнь не ломала меня. Думал я и о том, что мои товарищи отметили бы эту дату и смогли бы тогда подвести итоги моим трудам. Ну что ж, не судьба. «Сбудется то, что суждено».
Крепко целую, крепко, ну дай же…[3].
Спасибо за З. Н. Больше мне не надо.
Письма пересилила усталость: хотел почитать Пушкина. Открылись слова: «скажи, есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я»[4].
17 января 1939 г. Ст. Уссури
Дорогая, милая Сонюшка, пишу наспех. Я вызван на этап. Адрес прежний, только колонна новая — 16-ая. У самого Уссури. Мне говорят, что перевод вызван желанием меня лучше устроить (не на общих работах). Колонну хвалят. Я взволнован. Всё же привык. Да и отношение ко мне было хорошее. Боюсь и долгого перерыва в переписке. Получил извещение на посылку, но посылки нет. Это хорошо. Трудно было бы идти с ней этап. Вещей и так очень много. Вчера пришло твое письмо от 22/XII. Рад твоим успехам во Дворце пионеров. Посылки все получил. Письма как будто тоже все.
У нас сейчас на самых работах получают письма с извещением, что все взятые по изоляции[5] (из 58-ой) вернулись. Называют фамилии. Здесь у нас, из нашего числа о таких освобождениях не слышно. Но здесь постоянно из прежде сидевших по бытовым статьям вызывают на пересуд и большей частью освобождают. Кроме того, идет вербовка (добровольная) бытовиков на колонизацию с вызовом за счет государства семей. Вот тебе наши новости. Сейчас иду в баню. Ну, Сонюшка, что-то меня ждет впереди. Всё последнее время сильная тоска о доме, а сейчас неизбежный перерыв в переписке! А доверенность ты так и не получила! Целую тебя много, много раз. Такое ощущение, что расстаюсь и с тобой.
Ну, милая, дорогая, любимая, всего тебе светлого.
Твой Коля.
18 января 1939 г. Ст. Уссури
Дорогая моя Сонюшка,
Ты вполне успокойся за письма и посылки. Вчера расписался в получении одной, а сегодня мне сообщают, что пришла еще. Надеюсь, что это прилетела маленькая колибри, о которой ты давно писала. Первую посылку, вероятно, получу завтра. Письма дошли, видимо, все. Последние без даты и № 5а, видимо, от 25-го/XII (сужу по штемпелю). В последнем письме опять бодрые нотки. Приветствую и концерт «Вертер», и план поездки погостить к И. В.[6] Мать его помню смутно. Помнишь, мы были у них на даче. Супругов не застали, а мать угощала яблоками. Пиши о судьбе болдинского зала Пушкинского музея.
Меня вызвали на этап в колонну № 16, говорят, будто на конторскую работу. Колонну хвалят. Она находится в центре отделения. Но пока этап отложен. Мне, конечно, трудно в особенности в зимнюю стужу, на физической работе. Сегодня грел смолу и потом перетаскивал котел на место работы и мазал шпалы. Как только окончательно решится вопрос о переводе в новую колонну, сейчас извещу.
Сейчас опять трудно стало писать. Хочется лежать неподвижно с закрытыми глазами. Вот моя скромная радость.
Я сейчас часто думаю о своей жизни в целом и наталкиваюсь на одну черту, свойственную мне с отроческих лет (с 10-летнего возраста). Это какой-то обостренный интерес к трагической судьбе людей и симпатия к ним. Я тогда больше всего из героев древности любил Агамемнона и Ореста. И когда я хотел дать отчет в том, за что, — у меня ответа не было. Но судьба, напр., Агамемнона, 10 лет отсутствовавшего в своем родном доме (и по возращении убитого женой), глубоко волновала меня. Особенно звучали слова, сказанные тенью его, — Одиссею. И после слов Гомера — «Радостно вождь Агамемнон землю родную объемлет». А вслед за этим слова его тени. «И убили меня, как быка убивают у яслей». Так же я полюбил за их трагическую судьбу: Британика (брата Нерона), Кларенса (из «Ричарда III» Шекспира), Гарольда, последнего англосаксонского героя. А люди эти были замечательны и не чем иным, как только своей трагичной судьбой. «За что ты их, собственно, любишь, Коля», — спрашивал меня Федя. И я не мог ему объяснить.
Эх, вот и бумаге конец, ну, лягу и закрою глаза. Целую тебя крепко.
Отдохни от всего, отдохни от меня.
Твой Коля.
[1] Гревс Иван Михайлович (1860–1941) — историк, медиевист, выдающийся педагог и организатор науки, краевед, основатель экскурсионного метода в преподавании истории. В 1909–1915 годах Анциферов учился в семинариях Гревса в Санкт-Петербургском университете и так вспоминал об этих годах общения: «В студенческие годы Иван Михайлович стал тем учителем-другом, с которым связала меня навсегда сыновья любовь. Иван Михайлович стал моим Padre».
[2] Путеармейцами называли заключенных, работавших на строительстве железной дороги. Административно-технический персонал состоял как из вольнонаемных граждан, так и из расконвоированных заключенных.
[3] Сознательно опущено продолжение — «Бог».
[4] Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Что в имени тебе моем…» (1830).
[5] После снятия Н. И. Ежова начался пересмотр дел и освободилось ограниченное число заключенных. Анциферов сам получит свободу к концу года в связи с этой кампанией.
[6] И. В. — неустановленное лицо.