Издательство «КоЛибри» представляет «Книгу о Петербурге» Сергея Носова.
«Книга о Петербурге»... Опасно так называть свое сочинение после романов Достоевского, «Петербурга» Андрея Белого, художественно-вдохновенных прогулок по постреволюционному Петрограду Николая Анциферова... Имен, названий и прочего сколько угодно много, это же Петербург, город вымышленный, сочиненный гением и волей Петра и воплощенный в жизнь на костях безымянных его строителей. Книга Носова уникальна тем, что главный ее герой — сам город, наша северная столица с ее белыми ночами, корабликом на шпиле Адмиралтейства, реками и каналами, с ее мифами, ее тайнами и легендами. С этой книгой можно ходить по городу, по странным его местам, о которых вы не прочтете ни в одном из прежних путеводителей. Из книги Носова вы узнаете множество городских историй, которые, мы уверены, будут подлинным открытием для читателя. Книга проиллюстрирована фотографиями из личного авторского архива, и это дополнительно придает ей яркий и неповторимый эффект.
Предлагаем прочитать фрагмент главы, посвященной истории Петербургской Академии наук.
После смерти Петра, казалось, на планах создания Академии можно было поставить жирный крест. Всё зависело от Екатерины. Надо ей это? Однако на осторожный запрос Блюментроста касательно организации Академии всевластная вдова уверенно приказала ему «удвоить усилия».
Своим послам в Берлине и Париже она велела написать ободрительные письма ученым, заключившим контракт, — дабы «без сумнения следовали сюды». Им было обещано «особливое наше призрение».
И это не пустые слова — еще до прибытия ученых в Петербург Екатерина обеспокоилась их бытом и дала на этот счет ряд указаний. Это она предоставила Академии просторный дом, отобранный в казну у Шафирова, и дворец покойной царицы Прасковьи Фёдоровны, повелев ускорить их ремонт и отделку. Это она торопила с достройкой здания Кунсткамеры и библиотеки. Почту для Академии она сделала бесплатной.
Думается, не только чувство долга перед упокоившимся великим супругом, но и неподдельное увлечение его смелым проектом побуждало Екатерину к участию в оном. Допустим, распорядиться о производстве прозрачных сосудов на стекольном заводе для Кунсткамеры и всяких там трубочек и пузырьков она могла по всепокорнейшей просьбе Блюментроста, но чтобы заказали мундиры для четырех ею же определенных в Кунсткамеру гребцов (а как еще доберешься туда без лодочников?), она была способна распорядиться по своему разумению. И уж тем более никто бы ей не решился подсказывать передачу опять же в Кунсткамеру чучела любимого зеленого попугая с далеких солнечных Гавайев...
Да, это тот самый попка-дурак, который, если верить историческому анекдоту, выдал царскому денщику секретный замысел Персидского похода, посвящены в который были Петром только два человека — Екатерина и Меншиков.
Чучела лошади Петра, знаменитой Лизетты, отличившейся под Полтавой (на самом деле то был жеребец), и двух царских собак (одну из них, представьте, звали Тиран) доставят в Кунсткамеру лишь в 1741 году, но, раз мы о чучелах, было там и не такое — там и людей тоже были... эти самые... воспроизведения объемного изображения.
Только об этом потом, не сейчас.
Хотя почему же.
Тоже пример.
После смерти «великана»-француза Николя Буржуа, семь лет у Петра прослужившего благодаря своему росту 2 метра 27 сантиметров, его «статуя» из натуральной кожи (помимо отдельно приготовленного скелета, а также препаратов некоторых органов) была произведена для Кунсткамеры. Но не без проблем. Дело в том, что Шумахер, сделав заказ скорняку Еншау на выделку кожи, не оформил сделку контрактом. Скорняк Еншау не возвращал больше года кожу «великана», воспользовавшись кончиной Петра, — так вот, почти сюрреалистическую ситуацию пришлось разруливать Екатерине. Она решила финансовый спор.
Куда проще с другой получилось кожей — рыбьей. Тут на Балтике проживали рукоделицы, способные кожицей не то салаки, не то кильки вышивать всякие красивости, ну прямо как золотом. Такую подушку Екатерина, знавшая сама толк в шитье, уже без каких-либо проблем, повелела передать туда же — в Кунсткамеру.
Это Петру II будут по барабану начинания его великого деда. Екатерину, вдову, мужнины дела весьма беспокоили.
Так что в тот праздничный день в Летнем дворце что-либо изображать из себя никакой необходимости у нее не было. Пускай и в доступном ей переводе, но «Всеподданейшую благодарность» красноречивого Якоба Германа за «царские милости... изливаемые на составляющих Академии» она, естественно, поняла и оценила. На понятном ей немецком «царственная кухарка» из уст знаменитого Георга Бернгарда Бильфингера слышала, между прочим, такое:
— «Высочайшая милость Вашего Императорского Величества доставляет нам, всеподданнейшим рабам Вашим, счастие — с униженнейшим благоговением повернуться к стопам Вашего Величества и засвидетельствовать, что мы признаем всемилостивейшее воззвание Ваше за глас Божий, которому богоугодно было привести нас в эту страну — служить, под достославнейшим Вашим правлением, бесчисленному народу распространением и умножением наук. Мы считаем для себя высочайшим счастием служить орудием, которое Богу и Вашему Величеству угодно избрать на то, чтобы трудиться над делом, которое неминуемо будет преуспевать к неистощимой пользе и вечной славе Вашего благословенного царствования».
Можно ли допустить, чтобы этакое осталось неуслышанным, невоспринятым?
Если кто и мог пропустить эти речи мимо ушей, только один человек — Иоганн Петер Коль, и не потому, что сам получил кафедру красноречия (ну, и церковной истории), а потому, что впервые увидел юную принцессу Елизавету Петровну (об этом аспекте их отношений мы попозже чуть-чуть).
А вот Бильфингер о Петре Первом (это когда, слегка возбудившись, он позволил себе модулировать голос):
— «Всему свету известно, что там действует перст Божий, где зиждет великий государь Петр — вечно памятное имя, которого я не могу произнесть без волнения и которое всякий внимает с благоговением — и где довершает Богом ему дарованная преемница престола. Вашему Императорскому Величеству Богом предоставлено — через насаждение наук сделать понятным для ваших народов, чтó сделано безсмертным Императором Петром, и отличить его героическия деяния от подвигов всех героев древнего мира. От сих остается только слава, но не польза, а от дел великого Императора Петра, посредством сего учреждения Вашего Императорского Величества, останутся вечно не только имя и слава, но и плоды, и повесть о его деяниях найдет себе подтверждение в последствиях и пользе, какие перейдут на потомство».
Лесть — она, конечно, всегда лесть, но ведь и слова пророческие — не так разве?
А что до латыни...
Латынь зазвучала публично, и в частности для непосвященных, но не на этой достопамятной встрече, а позже — 27 декабря 1725 года.
Это день открытия Академии.
Приглашение на первую открытую конференцию напечатали на двух языках — само собой, на латинском и вроде бы русском, так Пекарский говорит: на русском, но, судя по тексту, который он привел в примечании к своему сообщению, — скорее на церковнославянском.
«...Первые Академии нашея творим празднества, которыи бо когда Музам нашим благополучнейшии? которыи к просвещению празднственнаго деиства сего знамеменитеишии день был бы?..»
Это вопросы. Риторические. То есть спрашивается, когда же нам отмечать? Тут и ответ единственно возможный: «В день, иже ЕКАТЕРИНЫ ИМЕНИ посвящен есть, верное наше публичное собрание сотворите уставихом...»
Иными словами, хотели приурочить торжественное собрание к тезоименитству императрицы. Не тут-то было. Лед пошел по Неве. Так же как былую аудиенцию отодвигал пост, для наших иностранцев совершенно неожиданный, так и невский ледостав, еще более внезапный, отодвигал торжество официального открытия Академии.
Мостов-то не было.
Надо отдать им должное, новоприбывшие ученые пытались адаптироваться к местным погодным условиям; некоторые — с профессиональным интересом: в эти дни началось наблюдение за петербургской погодой с помощью барометра и термометра. Российская инструментальная метеорология отсчитывает свой возраст с того дня — 1 декабря 1725-го, когда без пяти минут экстраординарный академик по кафедре математики, а на тот момент студент Ф.-Х. Майер снял приборные показания и сделал запись.
Екатерина, однако, на торжественном заседании не присутствовала — мороз: большая зала дома Шафирова плохо отапливалась, так что мы должны представить облачка пара изо рта европейских ученых и многочисленных гостей, среди которых были и Меншиков, и герцог Голштинский, и Феофан Прокопович.
Так вот, что касается латыни.
«Ужели доселе ученые люди, толикая в Феории Магнетическои возъимели преуспеяния?»
Нет, это не латынь, конечно. Это из того приглашения. Все-таки оно было похоже на пресс-релиз, если по-нашему. Научная часть публичного собрания посвящалась вопросу «о изобретении долготы мест на земли и на мори» посредством магнитных наблюдений, о чем и докладывал Бильфингер, а возражал ему Герман.
Екатерина присутствовала на втором открытом собрании, случилось оно 1 августа 1726 года. Это было еще то торжество! Со знаменами, музыкой, барабанной дробью, салютом, пением придворной капеллой кантаты, сочиненной академиком по кафедре правоведения Бекенштейном специально для этого случая. Речь на латыни Германа касалась истории геометрии и вообще математических открытий, — отвечал ему Гольдбах, при этом оба старались быть краткими, «чтобы (как выразился Пекарский) императрице не показалась скучною латинская речь», то есть проблему восприятия осознавали все присутствующие, и не было у Екатерины надобности кивать, изображая внимание. «Затем императрица с высшим обществом введена была президентом в другую комнату, где был приготовлен стол с разными сластями и буфет со всякого рода винами... В Академии прошла вся ночь в пировании, так как там был приготовлен ужин».