Муза-совесть Владимира Нарбута

 

 

Издательство ОГИ выпустило однотомное собрание сочинений Владимира Ивановича Нарбута — одного из шести поэтов, за которыми Анна Ахматова признавала право называться акмеистами.

Издание было подготовлено писателем и исследователем творчества Владимира Нарбута, преподавателем Литературного института Романом Романовичем Кожухаровым. Книга стала наиболее полным собранием стихотворных и прозаических сочинений поэта. В нее включены найденные в государственных и частных архивах, а также не печатавшиеся со времен первых прижизненных публикаций поэтические произведения, переводы, рассказы и очерки. Многие тексты публикуются впервые.

Мы публикуем фрагмент из предисловия Романа Кожухарова, посвященный последним годам жизни Нарбута, его аресту и трагической гибели.

Муза Нарбута мучительно пыталась преодолеть несоответствие эпохе, которая толкала к безоговорочному подчинению социальному заказу и беспощадным распрям «неистовых ревнителей» (С. И. Шешуков) от пролеткульта и РАППа. В том, что «прервать души мертвящий плен» (В. Брюсов) он собирался, сомневаться не приходится. Отчасти порыв этот обусловили роковые внешние обстоятельства.

Исследователи О. И. Киянская и Д. М. Фельдман аргументировано представляют столкновение Нарбута и Воронского в 1927—1928 гг. как следствие непримиримого политического противостояния в высших эшелонах советской власти, борьбы генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. В. Сталина с наркомвоенмором Л. Д. Троцким.

Размежевание литературных сил соотносилось с политическим. Воронский, поддерживавший линию Троцкого, руководил кооперативным издательством «Круг» и журналом «Красная новь», при котором действовала группа «Перевал».

Нарбут, опираясь на ВАПП, поддержку партийного руководства, осуществлял масштабнейшую реорганизацию газеты «Гудок», издательства «ЗиФ», превратив его в крупнейший в СССР книгоиздательский концерн, выпускавший литературную периодику и художественную литературу.

В 1927 г. Нарбут обращается в Центральную контрольную комиссию ЦК ВКП(б) с просьбой оградить его от клеветы со стороны редактора «Красной нови». Речь идет об интерпретации Воронским очерка Г. Иванова «Невский проспект», опубликованного в декабре 1926 г. в парижской газете «Последние новости» (того самого, где, по верному замечанию Р. Д. Тименчика, в отношении Нарбута царит отсебятина).

Сам Нарбут ситуацию с появлением парижской публикации Г. Иванова оценивал так: «В „Последних новостях“ появился фантастически-грязный пасквиль на меня, изображающий меня чуть ли не черносотенцем, „орангутангом“, авантюристом, новым Тартареном из Тараскона <...> В самом деле, зачем бы эмигрантствующему поэту Г. Иванову столь изощряться в гнусностях и источать такое обилие слюны бешеной собаки, чтобы скомпрометировать какого-то Нарбута? Зачем бы было „Последним новостям“ уделять для этого два больших подвала на двух полосах газеты?.. Какая-то внутренняя связь между появлением пасквиля в белогвардейской печати и моей работой в ВАППе, несомненно, есть»¹.

Суть высказываний и публикаций Воронского сводилась к тому, что прошлое поэта не только компрометировало его как коммуниста и руководителя, но и не позволяло ему «говорить и выступать от имени пролетарской литературы», ибо он автор «упаднических» стихов, особенностью которых являются «сочетание мистики с неслыханной, „гнойной“ порнографией» и «воззвания к Христу». В персональном деле Нарбута хранится выписка из стенограммы заседания расширенной коллегии отдела печати ЦК ВКП(б), зафиксировавшая выступление Воронского и реплики Нарбута по ходу его речи: «А. Воронский: тов. Нарбут — человек, который раньше писал в “Новом времени”. Запишите это. Писал в 1922 г. стихи „Надежда Петровна“, вышла в 1922 г., когда вы были коммунистом, невероятно порнографического содержания (Нарбут с места: это неверно)»².

Под «Надеждой Петровной» в инвективе Воронского, очевидно, подразумевалась поэма «Александра Павловна» и одноименный сборник стихотворений Нарбута, вышедший в 1922 г. Черновик нарбутовского стихотворения «В вагоне» (опубликованного в 1922 г. в одесском журнале «Зритель» под названием «Железная дорога»), а также машинопись текста стихотворения Нарбута «На закате», опубликованного в 1913 г. в приложении к «реакционной» газете «Новое время», были приложены к партийному делу вместе с экземплярами сборников «Плоть» и «Александра Павловна» и рассматривались следователями ПК ЦКК ВКП(б) в качестве вещественных доказательств вины поэта³.

Инициированное в ЦКК разбирательство длится больше года: с июля 1927-го по сентябрь 1928-го — и заканчивается для Нарбута катастрофой⁴. 21 сентября 1928 г. на заседании партколлегии ЦКК принимается постановление, согласно которому его окончательно лишают руководящих портфелей и исключают из рядов ВКП(б) за то, что он дал «в Ростове-на-Дону в 1919 г. показания деникинской контрразведке, опорачивающие партию и недостойные члена партии»⁵. Соответствующая выдержка из постановления ЦКК ВКП (б) 3 октября 1928 г. публикуется в газете «Правда».

Поначалу поэту просто не на что жить, он не может трудоустроиться. В этот период Нарбут задумывает осуществить издание «Толкового словаря живого русского языка», аналогичного словарю Даля. Проект, в котором выразился интерес Нарбута к филологии и языкознанию, проявившийся еще в университете, он обсуждает, в частности, с Д. Бедным. Заручившись его поддержкой, пытается воплотить идею «Словаря» в жизнь, но наталкивается на категорическое нежелание брать его на работу в любом качестве. Ответственные работники в отношении Нарбута руководствуются формулой: «Если не хотите нажить крупных неприятностей, этого человека не берите»⁶.

В отчаянии и попытке оправдаться, «на положении буквально “зачумленного” человека», он пишет письмо в Президиум ЦКК ВКП (б) А. А. Сольцу. Ему разрешают работать.

С мая 1929 г. Нарбут трудится в должности «помощника редактора по рабочей технической библиотеке» в Государственном техническом издательстве. Из друзей рядом с ним — самые верные, прежде всего наезжавшая из Ленинграда Ахматова, Мандельштам, который намеревался делиться с оставшимся без средств к существованию Нарбутом переводческой работой⁷. Необходимо подчеркнуть, что и в «мономахову» пору Нарбут бережно хранил акмеистические узы дружбы, всячески поддерживая своих старых «сотоварищей, соискателей и сооткрывателей» по «Цеху».

С осени 1930 г. Нарбут работает помощником заведующего редакционным сектором в Центральном издательстве народов СССР. К этому времени относится его работа над переводами с осетинского и чеченского языков для сборника «Поэзия горцев Кавказа» (Гослитиздат, 1934).

Поэт вновь возвращается к «основной профессии до вступления в ВКП(б)» (как он формулирует в 1927 г. в анкете всесоюзной партийной переписи): становится литератором и начинает «писать в газетах и журналах свои произведения»⁸, организует кружок научной поэзии, в котором принимают участие Михаил Зенкевич, Игорь Поступальский (позже осужденный вместе с Нарбутом), Дмитрий Сверчков (расстрелян в апреле 1938 г.), молодой В. Шаламов⁹.

Давление на поэта не ослабевает. Стихи Нарбута из разряда так называемой «научной поэзии», появившиеся в 1930-х гг. в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Тридцать дней», «Красная новь», дают богатую пищу для ругательной литературной критики. Характерна в этой связи инвектива В. Кирпотина (появившаяся в 1936 г., как раз накануне ареста поэта!) по поводу стихотворения Нарбута «Еда», опубликованного двумя годами раньше — в февральском номере журнала «Красная новь» за 1934 г. «Здесь натурализм сочетается с формализмом, как в примере, взятом как бы из учебника, — линчует критик. — Торт — покойник, — экая фантазия некрофага, который к тому же не мечтает о войнах, и т. д., и т. д. Что это, как не насильственное штукарство заблудившегося и в поэзии, и в нашей действительности интеллигента? Формалистическое штукарство в образе, в расположении строчек и т. д. сопровождается „сочным“ натурализмом»¹⁰. Нарбут подвергается обструкции не «в одиночку», а в ряду, который сам по себе достаточно красноречив: критик обрушивается на формализм, где «влияние ЛЕФа, пропаганда Хлебникова, мода на Джойса»¹¹.

«Влияние ЛЕФа» в научных стихах Нарбута, действительно, ощутимо: использование «лесенки» Маяковского, восходящей к футуристическим картинам технократического социализма, плакатных призывов и лозунгов, интонационное тяготение к рифмованному фразовику.

Атмосферу, в которой рождались нарбутовские образцы «научной поэзии», можно попытаться восстановить из письма Нарбута Ф. И. Панферову, написанного в это время: «У меня к вам два дела: 1. Проглядите стихи „Еда“ (из того же цикла, что и „Молоко“); 2. Нельзя ли так устроить, чтобы я и Мандельштам смогли побывать в одном из совхозов (предпочтительнее — животноводческий, технических культур и т. п.)?»¹²

Нетрудно догадаться, что слова «еда» и «молоко» становятся для поэтов не только (и не столько) средством воплощения художественных образов, но, в первую очередь, средством решения вопроса о хлебе насущном. В этой связи показательна подготовка Нарбутом в 1933 г. лекции «Рабочее изобретательство», которая должна была сопровождать «серию кинопленочных диапозитивов для популяризации и общественно-экономических лекций и докладов о дизелестроении»¹³.

Среди произведений на научные темы всё чаще появляются такие, которые прорываются из узких тематических рамок в большую поэзию. Таковы стихотворения «Бухгалтер», «Сердце», «Воспоминание о Сочи-Мацесте», «Бабье лето», «Ты что же камешком бросаешься...» — стихи, в которых уже угадывается звучание возрождающейся нарбутовской лиры:

Что ж, похвала, начнем уже сызнова
(Себе) плести венки,
Другим швыряя остракизма
Глухие черепки...

В поздних стихах «Воспоминание о Сочи-Мацесте» поэт вновь обращается к ключевым для себя образам и мотивам. Муза проецируется на ветхозаветный образ Ревекки, отражая «ретроспективную» динамику от насыщенного евангельского, новозаветного фона в стихах первых лет революции и гражданской войны к ветхозаветным образам поздней лирики.

Из Ветхого Завета воспринят и образ казненного серафима, ознаменованный еще одним литературным влиянием, которое с годами сказывалось в творчестве Нарбута всё ощутимее. Сложная, лиро-эпическая архитектоника «Казненного Серафима» выстраивается Нарбутом во многом сквозь призму пушкинского «Пророка».

Отношение Нарбута к творчеству Пушкина, вернее, причудливая траектория его развития меняется от запальчивой «мятежной» риторики в духе футуристов: «Поистине, отчего не плюнуть на Пушкина?» (из письма Михаилу Зенкевичу, 1913—1914 гг.) — до всё большего приобщения к пушкинскому наследию. Мистика и погружение в психологию героини в «Александре Павловне» и сон Татьяны Лариной в «Евгении Онегине»; насыщенный глуховскими преданиями образ Мазепы и «Полтава» Пушкина; Германн из «Пиковой дамы» и нарбутовские стихи одесского периода; тема «махновщины» и образы-реминисценции Дубровского, Пугачева; наконец, прямое отождествление с Евгением Онегиным себя, автора, — такого же «лишнего» героя под «стеклом» времени, оказавшегося «мертвой натурой» для безжалостной эпохи коллективизации, «грохочущим решетом», как зерно, просеивающей людей («Ты что же камешком бросаешься...»). В поздних стихах Нарбута («На Тверском») зазвучит сквозная для поэта тема «неумытого, косматого» прошлого, где Пушкин предстанет величественным судией быстротекущего времени: «Это — уходящий век перед Александром Пушкиным...»

И пусть поэзия Нарбута в начале 1930-х гг. большей частью является достоянием рукописей, но в союзницах у него — сама Муза, которой всё чаще удается преодолевать мертвящие путы обстоятельств:

Вот обессилев, завязли в тенетах
Головы схваченных забияк,
Расквитавшихся волею и плотью
За нее, как и я...
(«Перепелиный ток»)

О каких тенетах говорит поэт, о каких «схваченных забияках»? Не о тех ли, которым он сам предрек «гореть в огненных столбах»?

Нарбут перед сгущающейся грозой не отступает. В 1934 г. он принимает участие в заседании оргкомитета Союза советских писателей под председательством Максима Горького. С будущим председателем президиума СП СССР, избранным на I писательском съезде, прошедшем в Москве с 17 августа по 1 сентября 1934 г., Нарбут был знаком¹⁴. Скорее всего, это сыграло свою роль в том, что в Союз советских писателей его принимают¹⁵.

Нарбут работает над сценариями нескольких фильмов: «Дума про Опанаса» — по поэме Э. Багрицкого, «Обновленная земля» — о биологе и селекционере И. В. Мичурине, «Энеида» — по поэме И. П. Котляревского. Саму поэму собирается перевести на русский язык¹⁶. В издательстве «Художественная литература» готовится к печати поэтический сборник «Спираль»¹⁷, в котором Нарбут как бы переосмысливает свое до- и послереволюционное творчество, осознавая его как единое целое, как поступательное движение по самобытному пути осуществления.

* * *

В 1936 г. в издательстве «Советский писатель» под редакцией Нарбута выходит альманах памяти Эдуарда Багрицкого. Вскоре он будет арестован по доносу, в составе группы «украинских националистов — литературных работников», и осужден постановлением Особого совещания НКВД СССР на 5 лет за т. н. «КРД» — контрреволюционную деятельность. Поэта отправят в Магадан, где после полутора лет нечеловеческих мучений он погибнет. Таким образом, работу над альманахом памяти Багрицкого — младшего товарища по одесскому времени, а затем по Москве — можно считать последним литературным трудом Нарбута, а небольшое вступление «От редактора», открывающее книгу, — последним фактом его прямого обращения к читателю. «Заглавные» ноты в этом обращении — слова «романтизм» и «понятность».

«Особый интерес — в смысле изучения литературного наследства Багрицкого — представляет поэма „Сказание о море, моряках и Летучем Голландце“», — пишет Нарбут. И далее цитирует стенограмму заседания «Седьмого литературного интимника» из «Одесских известий» от 4 марта 1923 г.: «Значительнейшей частью программы явилась новая поэма Э. Багрицкого „Сказание о море, моряках и Летучем Голландце“. Затронутый автором в его выступлении вопрос — „Нужна ли пролетариату моя поэма или нет?“ — решен положительно в результате пылкой дискуссии...»¹⁸

Вопрос был поставлен Багрицким в стихотворной форме, и Нарбут полностью воспроизводит девятистрофное стихотворение собрата по перу, ради которого, надо думать, и было написано обращение:

От пролеткультовских раздоров
(Не понимающих мечты),
От праздных рифм и разговоров
Меня, романтика, умчи!
Я чересчур предался грубым,
Непоэтическим делам, —
Кружась, как мудрый кот под дубом,
Цепь волочил я по камням <...>
Довольно! Или не бродячий
Мне послан Господом удел?
И хлеб, сверкающий, горячий,
В печи не для меня созрел? <...>
Пусть, важной мудростью объятый,
Решит внимающий совет:
Нужна ли пролетариату
Моя поэма — или нет?¹⁹

Словно предчувствуя скорую трагическую развязку, Нарбут стремится донести миру поэтическим голосом соратника и свое собственное, сокровенное. Стихи Багрицкого можно воспринимать одновременно и как покаяние, и как завещание самого Нарбута, причем — Нарбута-поэта, слишком поздно сбросившего путы «грубых, непоэтических дел».

В ночь с 26 на 27 октября 1936 г. Нарбут был арестован в своей квартире № 17 дома 15 по Курсовому переулку²⁰. Он обвинялся в том, что входил в группу «украинских националистов — литературных работников»²¹, которая занималась антисоветской агитацией. Помимо Нарбута, в эту группу были включены Поступальский Игорь Стефанович, 1907 г. р., внештатный редактор издательства «Художественная литература» (объявлен руководителем группы); Шлейман (Карабан) Павел Соломонович (Сергеевич), 1893 г. р., переводчик с украинского; Зенкевич Павел Болеславович, 1886 г. р., литературный переводчик; Навроцкий Борис Алексеевич, 1894 г. р., профессор консерватории. Все пятеро были арестованы в один день, вернее — в одну ночь, 27 октября, в квартирах по месту их жительства были проведены обыски²².

Следствие тянулось девять месяцев. За это время были проведены четыре допроса Нарбута: первый — 10 ноября 1936 г. (через две недели после ареста), последующие — 20 ноября и 11 декабря 1936 г., последний — 28 марта 1937 г.

На противоречивость показаний, данных подследственными в ходе допросов, позже обратит внимание судебная коллегия Верховного суда СССР и вынесет вердикт о пересмотре дела, признав, что все пятеро «были осуждены без достаточных оснований»²³. Но это произойдет только в 1956 г., когда Нарбута, а также Зенкевича и Навроцкого уже не будет в живых.

А в октябре 1936 г. следователи 3-го отделения главного управления госбезопасности (ГУ ГБ) Илюшин, Шнейнкман, Шульман, Гатов стремились во что бы то ни стало изобличить «антисоветскую деятельность» московской «группы».

Впрочем, поначалу следствие явно пробуксовывало. Руководитель «контрреволюционных сборищ» И. Поступальский свою вину отрицал, другие обвиняемые, в том числе и Нарбут, давали противоречивые показания, суть которых сводилась лишь к «антисоветским разговорам», звучавшим в том числе и «на квартире Багрицкой»²⁴.

Ход дела сдвинулся, когда следователи выявили связь группы Поступальского с «украинскими националистами» непосредственно на Украине: поэтами П. П. Филиповичем и Н. К. Зеровым²⁵, с расстрелянным в 1935 г. по обвинению в терроризме «украинским фашистом» поэтом К. С. Буревым²⁶, а также с «национал-фашистской организацией», куда входили В. М. Чечвянский-Губенко и А. С. Волкович²⁷.

В ходе следствия Нарбут давал взаимоисключающие показания. Например, на допросе 10 ноября 1936 г. он четко заявлял: «Я не контрреволюционер и никакой контрреволюционной работы никогда не вел, и среди лиц, с которыми я поддерживал те или иные отношения, мне неизвестны такие, которые бы вели контрреволюционную работу».

В начале допроса взаимоотношения с Поступальским — своим свояком (на тот момент И. С. Поступальский являлся мужем Л. Г. Багрицкой, старшей сестры жены Нарбута) Нарбут характеризует как «родственно-бытовые», «дружеские», но затем вдруг, совершенно немотивированно заявляет: «При обсуждении общеполитических и общественно-литературных вопросов участники наших встреч высказывали антисоветские взгляды» —и далее безоговорочно «изобличает» и своего свояка, и себя: «Да, я признаю, что литератором Игорем Поступальским была создана антисоветская группа литераторов, участником которой я — Нарбут В. И. являлся»²⁸.

От допроса к допросу степень самооговора нарастает. В показаниях уже фигурируют выступления «с прямой апологией фашизма и Гитлера». Нарбут повторяет их на очной ставке с И. Поступальским 22 июня 1937 г., однако тот правдивость этих показаний не подтвердил и вину свою не признал²⁹.

Во время допросов Нарбут приводит примеры собственных антисоветских высказываний. Практически все они — о литературе: «В начале ноября месяца 1935 г. на вечеринке, устроенной у Шлеймана (Карабана), где присутствовали названные мною антисоветски настроенные литераторы, я — Нарбут, обсуждая известие о самоубийстве поэта Н. Дементьева³⁰, говорил, что это не самоубийство (Н. Дементьева), а убийство. Мы все ходим по этой дорожке, т. е. под знаком самоубийства. Это я относил к литераторам — поэтам СССР. Я утверждал в своих выступлениях, что у нас в СССР нет условий для развития поэзии, да она и никому не нужна. <...> На последних сборищах я утверждал, что везде у нас в литературе сидят фельдфебели, для которых литература ничто, было бы чем командовать. <...> Вот арестовали молодого поэта Шевцова³¹, а бездарная поэтическая молодежь пишет спокойно стихи. Бездарность на свободе, а такие как Шевцов сидят в тюрьмах. <...> Литература сера и убога, везде стандарт и безвкусица, скука, особенно чувствительно сказывается на поэтическом молодняке, которого у нас в Советском Союзе в литературе нет»³².

Об «антисоветской пропаганде» Нарбута говорит в своих показаниях П. С. Шлейман-Карабан: «Антисоветские высказывания Нарбута были редки, но резки. <...> Творческое бесплодие некоторых писателей (Олеша, Бабель³³) он объяснял трудностями писать в наше время, говорил, что классикам в прежнее время писать было легче, так как они писали, что и как хотели „от души“. У нас часто печатаются литературные произведения, особенно стихи, идеологически выдержанные, но в ущерб художественному качеству. В этом он усматривал большую угрозу в путях развития современной советской литературы. В основном антисоветские высказывания Нарбута касались литературных вопросов, и именно участием на наших вечеринках Нарбута я объясняю усиление наших антисоветских высказываний. <...> Нарбут иногда рассказывал анекдоты антисоветского характера³⁴.

Следствие обвиняло П. С. Шлеймана-Карабана в причастности к вовлечению Нарбута в «антисоветскую группу». Тот свою вину отрицал: «Вопрос: — Кто вовлек НАРБУТА в группу? Ответ: — Не знаю. Признаю, что в октябре 1935 г. я пригласил НАРБУТА к себе на вечеринку, как это бывало и прежде. На вечеринке были ТУРГАНОВ и ПОСТУПАЛЬСКИЙ. Постоянным участником наших собраний НАРБУТ стал с декабря 1935 г. с момента устройства их на квартире у БАГРИЦКОЙ. НАРБУТА я знал еще с 1919 г. по совместной работе в Киеве в журнале Укрсовнархоза, затем в 1921 г. я работал в г. Харькове в РАТАУ, директором которого был НАРБУТ»³⁵.

Спустя два года в прошении о пересмотре дела на имя наркома внутренних дел СССР Шлейман-Карабан будет настаивать на том, что осужден без вины и несет незаслуженное наказание. «О Поступальском, Нарбуте как о членах группы я впервые услышал от следствия», — напишет он. В своем письме он даст поэту такую характеристику: «Нарбута я знал давно, ценил как поэта, оказавшего в свое время значительное литературное влияние и на меня, и переезде моем в Москву, встречался с ним домами. Он как старый мой знакомый естественным образом встречался у меня на семейных вечеринках (именинах жены, октябрь 1935 г.) с моими приятелями, переводчиками. Вскоре после того, как его свояченица Багрицкая стала женой Поступальского, он стал чаще встречаться со всеми нами, причем понятно, что Нарбут, Поступальский и я (как старый приятель Нарбута) встречались в семейном кругу чаще, чем остальные из нашей компании. Ничего антисоветского ни в разговорах, ни в настроениях Нарбута я не замечал. Он переживал полосу нового творческого подъема и был полон радужных на-

дежд и перспектив»³⁶.

Следствие по делу № 10746 несколько раз продлевалось и было окончено и передано на рассмотрение особому совещанию при НКВД СССР 23 июня 1937 г. В обвинительном заключении, подписанном сотрудниками резерва 4-го отделения ГУ ГБ А. П. Макаровым и нач. отд. 4-го отд. ГУ ГБ ст. лейтенантом ГБ Илюшиным, «антисоветская группа украинских националистов — литературных работников» обвинялась в связях с ликвидированной на Украине контрреволюционной фашистской организацией, в систематической организации сборищ, на которых проводилась враждебная антисоветская контрреволюционная агитация, а также в связях с контрреволюционным националистическим подпольем на Украине, «то есть в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58 (10) и 58 (11) УК РСФСР»³⁷.

Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 23 июля 1937 г. все пятеро были осуждены на пять лет лишения свободы за КРД (контрреволюционную деятельность). В частности, «постановили Нарбута Владимира Ивановича за контрреволюционную деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 11.XI — 36 г.»³⁸ Отбывать срок все пятеро были отправлены на Колыму³⁹.

Сохранилось 11 писем и телеграмма Владимира Ивановича Нарбута из пересыльного лагеря под Владивостоком и с Колымы⁴⁰. В середине декабря Нарбут был отправлен из Магадана на Стан Оротукан — это около четырехсот километров от побережья. Затем, после недолгого здесь пребывания, — пешком через перевал на ключ Пасмурный. На Пасмурном Нарбут пробыл около двух с половиной месяцев. Работал счетоводом, ночным сторожем, ассенизатором.

В письме жене Серафиме Густавовне Нарбут, отправленном 9 марта 1938 г. из Стана Оротукан, поэт писал: «После перехода пешком через горный перевал (когда я шел из Оротукана на Пасмурный) я получил растяжение жил в левой, больной ноге. Лежал, не мог ходить почти полмесяца... Затем на меня напала цинга (скорбут). Левая и частично правая нога покрылись гнойными язвами, — их было 12. Сейчас дело идет на поправку. Язв осталось уже только 4. <...> Немного досаждало еще мне мое сердце. Я, кажется, уже писал тебе, что у меня еще во Владивостоке обнаружили врачи порок сердца. Иногда очень сильно опухают ноги — пришлось даже разрезать левый валенок и носить его на завязках...»⁴¹

Историк и журналист А. М. Бирюков (1938—2005) восстановил события последних, исполненных мучений и мужества дней поэта, окончившихся его трагической гибелью. Исследователь особо подчеркивал: «При знакомстве со многими десятками дел того периода создается впечатление, что и обвиняемые, и свидетели прекрасно понимали безвыходность своего положения, а потому и не особо препятствовали ходу следствия. Но встречаются дела, в которых арестованные проявляли железную силу воли и упорно отвергали предъявленные обвинения. Так вели себя на допросах поэт Владимир Нарбут, начальник кузнечного цеха Марчеканского завода Кузнецов-Морев, завидную стойкость проявляли уже прошедшие через многие испытания троцкисты»⁴². В посвященном поэту очерке А. Бирюкова указано: «В конце февраля — начале марта 1938 г. Владимир Нарбут вместе с такими же, как он, инвалидами был актирован медицинской комиссией и этапирован в Магадан, в карперпункт № 2. Здесь против него 2 апреля было возбуждено новое уголовное преследование. Ордер (№ 241) на арест и обыск подписал начальник УНКВД Сперанский. Вместе с Нарбутом контрреволюционную группу саботажников, занимавшихся на карперпункте № 2 антисоветской агитацией и разложением лагерной дисциплины, составили еще восемь инвалидов (планировали сначала группу из десяти человек, но один умер, не дождавшись ареста) <...> Четвертым апреля помечен первый и единственный в этом деле протокол допроса Нарбута. Вот целиком его текст, написанный рукой проводившего допрос о/у 4-го отделения УГБ УНКВД по ДС⁴³ сержанта Мохова: „Вопрос: Следствию известно, что вы являетесь участником контрреволюционной группы, существовавшей на карпункте СВТЛ⁴⁴. Подтверждаете ли это? Ответ: Отрицаю. Вопрос: Вы говорите неправду. Материалами следствия вы полностью изобличены. Признаете ли свое участие в к-р группе? Ответ: Не признаю. Записано с моих слов верно и мне прочитано». И последний автограф Нарбута. <...> 7 апреля тот же ст. лейтенант ГБ Боген (и. о. начальника 4-го отдела УНКВД Каценеленбоген, член «московской бригады» — группы сотрудников наркомата, присланных в Магадан для реализации приказа № 00447. — Р. К.) утвердил всем девятерым обвинительное заключение. В тот же день эти дела были поставлены на рассмотрение тройки. Еще через неделю, 14 апреля, расстрельные постановления тройки были приведены в исполнение. В тот день в Магадане было расстреляно 176 человек»⁴⁵.

В одном из последних своих писем к жене из магаданского лагеря «Дальстрой» Нарбут признаётся: «...Как это ни странно, тут возникло много лирического подъема. <...> Объясняю это колоссальными душевными переживаниями, испытанными мной. <...> Лишь бы разрешили только мне писать здесь стихи, — не писать будет, убежден теперь, для меня мучительно <...> может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам...»⁴⁶. И тут же поэт приводит начало одного из своих «тюремных стихотворений», которые «сложились» у него в голове: строфу, начинающуюся строкой «И тебе не надоело, муза...».

Последние поэтические строки Нарбута подтверждают, что ситуация с его «отказом от поэзии» в начале 1920-х гг. не была внешним измышлением собратьев по перу и ценителей его творчества, а внутренне принималась и признавалась самим поэтом. К трагической черте своего жизненного пути поэт подошел незамутненным лириком, предпринявшим попытку максимально очистить стихи от прозы и быта, сбросить ради романтики путы непоэтических дел.

Так, на лирическом подъеме, на полуслове оборвавшегося, задушевного разговора с собственной музой, был прерван исполненный трагизма и творчества земной путь Владимира Нарбута, ушедшего туда, откуда возвращаются только книгами и стихами.

1 Заявление В. Нарбута С. И. Гусеву, 20 апреля 1927 г. / Персональное дело В. И. Нарбута. С. 8—10.

2 А. Воронский также заявлял: «Нарбут — поэт. По-своему он одаренный и своеобразный поэт, но в чем эта одаренность и это своеобразие? В соединении мистики с извращенно-половым восприятием мира». Далее, определяя Нарбута как «декадента из декадентов», А. Воронский признается: «Сначала сочувствовал Троцкому и Воронскому, переметнувшись в лагерь ВАППа, лишь только он (Нарбут. — Р. К.) увидел, что с ВАППом как будто прочнее» (Заявление А. Воронского на заседании расширенной коллегии отдела печати ЦК ВКП(б), 14.VII. 1927 / Персональное дело В. И. Нарбута. С. 24).

3 В итоговом заключении по делу следователь ПК ЦКК Ж. Маурер, говоря о Нарбуте, в частности, указывает: «По поводу своих стихов (мистицизм и сексуальные темы) говорит, что “это его трагедия...”, но больше не пишет...» (Изза ключения по делу т. Нарбута и Воронского, 22.VII.1927 / Персональное дело В. И. Нарбута. С. 48).

4 В январе 1928 г. жившему тогда в Сорренто М. Горькому на Нарбута пожалуется в письме Н. Асеев. Обвиняя руководителя «ЗиФа» в несправедливой описи своего имущества издательством за взятый аванс, он, в частности, напишет: «Вот поэтому-то Вам и нужно быть здесь, чтоб был кто-то в делах литераторов авторитетнее Нарбута» (Из письма Н. Асеева М. Горькому от 31 января 1928 г., Москва / Родословная поэзии. Статьи, воспоминания, письма. М.: Советский писатель. 1990. С. 389). Показателен ответ Горького, отправленный в марте 1928 г. Пересказывая изложенную в письме Асеева ситуацию с К. А. Треневым, якобы предложившим свою рукопись одновременно двум издательствам, далее он пишет: «Какая рассеянность! Хотя я знаю случай рассеянности еще более изумительный: некий военный человек предложил — тоже одновременно — руку и сердце, конечно, и сердце! — двум девицам, родным сестрам. Тут дело осложняется тем еще, что рука-то у него была — одна, кисть другой отрубили невежливые туркмены под Теок-Тейе. Мир до такой степени исполнен чудесного, что, кроме машин, ничего не надобно выдумывать» (Из письма А. Пешкова-Юбилярского <М. Горького> Н. Асееву от 5 марта 1928, Сорренто / Там же. С. 389). Ср. пассаж из воспоминаний Г. Иванова, вышедших отдельной книгой в Париже в том же 1928 г.: «Говорили, что в бою ему (Нарбуту. — Р. К.) отрубили руку. Но кто его покалечил — белые, красные, зеленые, петлюровцы, махновцы или гайдамаки, было покрыто мраком неизвестности» (Иванов Г. Петербургские зимы / Иванов Г. Собр. соч.: в 3 т. Т. 3. М.: Согласие, 1994. С. 117).

5 Из протокола заседания партколлегии Центральной контрольной комиссии ВКП(б) от 21.09.1928, № 41, п. 2 / РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 1. Д. 85. Л. 170.

6 Персональное дело В. И. Нарбута. С. 112.

7 Письмо О. Мандельштама М. Зенкевичу, начало января 1929 г. (ГЛМ. Ф. 247. Оп. 1. Роф 6146/1). Цит по: Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. № 2. С. 80, 81. Показательная констатация И. Бродского, сделанная в контексте жизни и творчества А. Ахматовой и, как следует предположить, с опорой на ее авторский голос: «Такова, судя по всему, была логика государства, на протяжении полутора десятков лет, последовательно уничтожившего почти полностью все ее окружение (включая ближайших друзей, поэтов Владимира Нарбута и Осипа Мандельштама)» (Бродский И. Муза плача / Бродский И. Меньше единицы. М. 1999. С. 50).

8 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 9. Д. 1875. Л. 213.

9 Чертков Л. Судьба Владимира Нарбута. С. 27. Также см.: Шаламов В. Заметки о стихах / Шаламов В. Собр.соч.: в 4 т. М.: Вагриус, 1998; Шаламов В. Двадцатые годы / РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 1. Ед. хр. 6—9. См.: shalamov.ru/library/30/.

10 Кирпотин В. Литература — и советский народ // Октябрь. 1936. № 6. С. 214.

11 Там же.

12 РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1128. Ед. хр. 288.

13 Нарбут В. Рабочее изобретательство: Сопроводительная лекция к серии кинопленочных диапозитивов для попул. и общественно-экон. лекций и докладов о дизелестроении / Серия диапозитивов, сост. авт.-ред. Поповым, Галинским, Нарбут / При консультац. инж. Кузнецова С. И. М.: Редбаза «Союздизель», 1933. 12 с. Семен Липкин вспоминал: «В 1929 году, когда я с ним познакомился у Багрицкого, Нарбут работал заместителем главного редактора Гостехиздата» (Липкин С. В Овражном переулке и на Тверском бульваре. С. 199).

14 См. выше о переписке Нарбута и Горького в 1925 г. О. И. Киянская и Д. М. Фельдман указывают на покровительство Нарбуту со стороны Горького и арест поэта хронологически связывают со смертью Горького в 1936 г. См. О. И. Киянская, Д. М. Фельдман. Карьера акмеиста. С. 97. Свою фотографию с автографом Горький прислал для публикации в журнале «Сирена». Свою роль в поддержке опального поэта мог сыграть и тот факт, что Горький хорошо знал старшего брата Нарбута Георгия по революционному Петрограду. В 1917 г. Горький привлек его для работы в особом совещании по делам искусства, где председательствовал. — См.: Нарбут-Линкевич В. П. Георгий Нарбут. С. 103.

15 В 1936 г. в рамках дела о «группе украинских националистов — литературных работников» обвиняемые участники группы во время допросов будут подчеркивать, что поэт Нарбут является «членом Союза советских писателей». См.: Протокол допроса Шлеймана-Карабана П. С. от 10/XI.1936 г. ЦА ФСБ. Д. Р-11774. С. 52.

16 См.: Чертков Л. Судьба Владимира Нарбута. С. 28.

17 Н. Бялосинская и Н. Панченко указывают на свидетельства того, что в это время в издательстве «Советский писатель» готовился к печати еще один сборник Нарбута «Избранные стихи». Как и сборник «Спираль», в свет не вышел. См.: Бялосинская Н., Панченко Н.. Косой дождь. С. 436.

18 Эдуард Багрицкий: Альманах / Под ред. В. Нарбута. М.: Советский писатель, 1936. С. 47.

19 Эдуард Багрицкий: Альманах. С. 47—48.

20 Подробно об аресте Нарбута: Бялосинская Н., Панченко Н.. Косой дождь. С. 41.

21 В постановлении об избрании меры пресечения И. С. Поступальскому предъявлено обвинение в том, что он является организатором украинской национал-фашистской группы в Москве (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 30).

22 См. ордеры на арест и обыск квартиры Поступальского И. С., Навроцкого Б. А., Шлеймана-Карабана П. С., Зенкевича П. Б. Протокол обыска и ареста Зенкевича П. Б. датирован 26 октября 1936 г. (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 20). Ордер на арест Нарбута и протокол его обыска и ареста в деле отсутствуют. Все остальные подписаны зам. наркома внутренних дел СССР, комиссаром ГБ 1-го ранга Я. Аграновым (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 3, 7, 14, 19).

23 В определении судебной коллегии, в частности, говорится: «Обвинение, как видно из дела, основывалось на неконкретных и противоречивых показаниях Шлеймана (Карабана), Нарбута, Зенкевича». В итоге коллегия (председатель Морозов Н. И., члены коллегии Беляев Ф. А., Сакач В. М.) «определила Постановление Особого Совещания при Наркомиссаре внутренних дел СССР от 23 июля 1937 года отменить и дело производством прекратить за необоснованностью обвинения». В Определении также указано: «О пересмотре дела ходатайствовали Поступальский и родственники умерших Зенкевича, Навроцкого и Нарбута, Председатель украинского Союза Советских писателей М. Бажан, поддерживая ходатайство о пересмотре дела Зенкевича, дает о нем положительный отзыв». Определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР, 31 июля 1956 г. (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 194—196).

24 Лидия Густавовна Суок (Багрицкая) (1895—1969) — старшая из трех сестер Суок (средняя сестра Ольга (1899—1978) — жена Ю. К. Олеши; младшая Серафима (1902—1982) — жена В. И. Нарбута). С 1920 г. жена поэта Эдуарда Багрицкого (1895—1934); в 1936 г. Л. Г. Багрицкая стала женой И. С. Поступальского. Пытаясь заступиться за арестованных — собственного мужа, и в особенности за мужа сестры В. И. Нарбута, — была сама репрессирована в 1937 г. Вернулась из заключения в 1956 г. (См.: Зенкевич Е. О Павле Зенкевиче // Сохрани мою речь. Воспоминания. Материалы к биографии. Современники. М.: РГГУ, 2000. С. 223).

25 Н. К. Зеров (1890—1937) — украинский советский поэт, переводчик, литературовед. В 1918—1920 гг. в Киеве преподавал украиноведение в Архитектурном институте, работал редактором библиографического журнала «Книгарь» (до начала 1920 г.). В это время входил в кружок деятелей украинской культуры, который сформировался вокруг Георгия Нарбута. На собраниях кружка обсуждались вопросы развития украинской литературы, искусства, графики. Лидер группы «неоклассиков». П. П. Филипович (1891—1937) — украинский поэт, переводчик, писатель и историк литературы. Входил в группу украинских «неоклассиков». Н. К. Зеров и П. П. Филипович в феврале 1936 г. были осуждены на 10 лет каждый Военным трибуналом Киевского военного округа. В 1937 г., после пересмотра дела, оба поэта были расстреляны.

26 К. С. Буревой (1888—1934) — украинский советский поэт, драматург, театровед и литературный критик, переводчик, революционный деятель. Участник литературной дискуссии 1925—1928 гг. и автор брошюры «Европа или Россия — о путях развития современной литературы». Расстрелян, по разным данным, в декабре 1934 г. или в 1935 г.

27 В. М. Чечвянский-Губенко (1888—1937) — украинский советский писатель, юморист и сатирик. Взял себе литературный псевдоним «Василий Чечвянский» от хутора Чечва — места своего рождения. Брат Остапа Вишни (наст. имя П. М. Губенко; 1889—1956), известного украинского советского писателя-сатирика, репрессированного в 1933—1943 гг. В. М. Чечвянский-Губенко был расстрелян в Киеве 15 июля 1937 г., на следующий день после вынесения приговора. А. С. Волкович (1897—1937?) — украинский переводчик, из дворян, арестован вместе с В. М. Чечвянским-Губенко по обвинению в создании фашистской террористической организации, целью которой было свержение советской власти на Украине и образование самостоятельного украинского государства, с утверждением в нем фашистской диктатуры, которое должно было произойти под протекторатом фашистской Германии (Протокол допроса Волковича А. С. от 3 апреля 1937 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 97, 103).

28 Протокол допроса Нарбута В. И. от 10/XI 1936 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 63, 65.

29 Протокол очной ставки между обвиняемыми Поступальским И. С. и Нарбутом В. И., 22 июня 1937 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 131.

30 Н. И. Дементьев (1907—1935) — поэт. В 20-х гг. учился в Литературно-художественном институте имени В. Я. Брюсова, закончил литературное отделение МГУ. Состоял в литературной группе «Перевал». Публиковался в «Красной нови», «Комсомольской правде», «Молодой гвардии», «Новом мире», «Октябре». Автор поэтич. сб. «Шоссе энтузиастов» (1930), «Овладение техникой» (1933), «Рассказы в стихах» (1934), поэмы «Город», «научных» стихов, произведений для детей. Э. Багрицкий написал о своем друге стихотворение «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» (1927). Был задержан при попытке суицида в гостинице для иностранцев (ему почудилось, что город захватили фашисты, и он не хотел отдаться им живым; см. воспоминания его жены Надеждиной Н. А. «В памяти встает...» / Китеж: проза, поэзия, драматургия, воспоминания. М., 2006. С. 382—450), помещен в психиатрическую больницу имени Кащенко. После выписки из больницы психическое состояние поэта ухудшилось. 28 октября 1935 г. покончил жизнь самоубийством, бросившись с балкона шестого этажа. Похоронен на Новодевичьем кладбище. На его смерть Борис Пастернак написал стихотворение «Безвременно умершему» (1936), где есть строки:

Но тут нас не оставят.
Лет через пятьдесят,
Как ветка пустит паветвь,
Найдут и воскресят.

31 А. М. Шевцов (1914—1938) — поэт. Учился в Вечернем рабочем литературном университете, участник Первого всесоюзного съезда советских писателей (1934). Автор сборника стихов «Голос» (Профиздат, 1934). В 1936 г. арестован, отправлен в лагерь на Колыму. 23 апреля 1938 г. на заседании «тройки» при НКВД по «Дальстрою» был обвинен в контрреволюционной троцкистской деятельности и приговорен к расстрелу, расстрелян 20 мая 1938 г. в возрасте 24 лет.

32 Протокол допроса Нарбута В. И. от 28 марта 1937 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 78.

33 И. Э. Бабель (1894—1940) — писатель, переводчик, сценарист и драматург. В 1916 г. в Петрограде познакомился с М. Горьким, который опубликовал в журнале «Летопись» первые рассказы Бабеля. По совету М. Горького «ушел в люди» и переменил несколько профессий. Участвовал в Советско-польской войне 1920 г. в рядах Первой конной армии, в качестве политработника и военного корреспондента ЮгРОСТА (возглавляемого Нарбутом), вел записи, послужившие основой для будущего сборника рассказов «Конармия» (1926). В это время печатался в издаваемом Нарбутом в Одессе журнале «Лава» (1920. № 1. С. 4—5). С 1924 г. окончательно поселился в Москве. Был арестован 15 мая 1939 г. на даче в Переделкине по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже. Военной коллегией Верховного Суда СССР был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян на следующий день, 27 января 1940 г. Расстрельный список был подписан секретарем ЦК ВКП(б) И. В. Сталиным.

34 Протокол допроса Шлейман-Карабан П. С. от 24 июня 1937 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 134.

35 Протокол допроса Шлеймана (Карабана) Павла Соломоновича от 10 декабря 1936 г. ЦА ФСБ. Д. Р-11774. С. 55.

36 Письмо наркому внутренних дел СССР от Шлеймана (Карабана), 28/VIII — 39 г., Инвалидный город Магадан. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 166. В 1940 г. в пересмотре дела Шлеймана-Карабана был получен отказ. 15 марта 1947 г. Особое совещание отказало в снятии судимости И. С. Поступальскому. В это время он проживал на станции Петушки Московской области, Курской железной дороги, до того работал в Магадане контролером городского клуба профсоюза «Золото и платина». И. С. Поступальский отбывал свой срок в Севвостлаге НКВД, был освобожден 28 июля 1942 г. по отбытии срока наказания (ЦА ФСБ. Д. Р-11774. С. 175).

37 Обвинительное заключение по делу № 10746. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 143.

38 Выписка из протокола Особого совещания при наркомиссаре внутренних дел СССР от 23 июля 1937 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-11774. С. 159.

39 См.: Бирюков А. «За нами придут корабли...»: Колымские истории. С. 88.

40 См.: Нарбут В. Стихотворения. С. 371—382.

41 Там же. С. 380—381.

42 Бирюков А. Реализация приказа № 00447 на Колыме. К истокам «гаранинщины». Материалы научно-практической конференции.

43 ДС — «Дальстрой», в 1938 г. главное управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР.

44 СВТЛ — Севвостлаг (Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь), структурная единица системы исправительно-трудовых лагерей, существовавшая на территории «Дальстроя» как его производственное подразделение.

45 Бирюков А.. «За нами придут корабли...»: Колымские истории. С. 89—91. В. Шаламов об этих событиях пишет: «На Колыму нас везли умирать и с декабря 1937 года бросили в гаранинские расстрелы, в побои, в голод. Списки расстрелянных читали день и ночь. Всех, кто не погиб на Серпантинной — следственной тюрьме Горного управления, а там расстреляли десятки тысяч под гудение тракторов в 1938 году, — расстреляли по спискам, ежедневно под оркестр, под туш читаемым дважды в день на разводах — дневной и ночной смене» (Шаламов В. Леша Чеканов, или Однодельцы на Колыме / Шаламов В. Колымские рассказы. Кн. 2. М., 1992. С. 303).

46 Нарбут В. Стихотворения. С. 374.

Нарбут В. И. Собрание сочинений: Стихи. Переводы. Проза / Владимир Нарбут; сост., подгот. текста, вступ. статья и примеч. Р. Р. Кожухарова. — М.: ОГИ, 2018