«Полит.ру» продолжает тему двадцатилетия «Змеинки» – семинара, институционализировавшего так называемую Московско-Питерскую школу, объединившую экономистов и социологов, пытавшихся понять, как реально устроена отечественная экономика и каким образом намечавшиеся ее реформы могут быть эффективными. Вслед за интервью с одним из интеллектуальных лидеров этого движения – Егором Гайдаром, именем которого потом назовут во многом формировавшуюся именно участниками этого движения команду реформаторов, с основательно отошедшим от этого круга людей и идей Сергеем Глазьевым и с одним из основателей этого сообщества Григорием Глазковым мы публикуем беседу с еще одним представителем ядра Московско-Питерской школы – Сергеем Васильевым.. Интервью взял Борис Долгин.
В этом году отмечается 20 лет семинара в «Змеиной горке». Что это вообще было, как бы вы определили само явление?
Это конструирование научной школы.
Именно научной школы?
Да, школы, которая не состоялась по объективным причинам – просто потому, что политика захлестнула ее. Эффект этого семинара стал ясен после того как он состоялся: важно общаться не только попарно, но и всем вместе.
В каком качестве это событие задумывалось?
В конце 1985 года меня и Чубайса пригласили на конференцию Гавриила Попова – «Гаврилиаду». Они были немножко в другом стиле, там собирался Попов со своими единомышленниками, была и какая-то молодежь…
Когда начались эти «Гаврилиады»?
Трудно сказать, потому что Попов в это время был достаточно статусной личностью – деканом экономического факультета, и в то же время с явно диссидентским душком.
А люди вокруг него – это кто?
Ну, например, Борис Ракитский, были люди и менее известные – его близкий круг. И мы с Чубайсом подумали: «А почему бы и нам так не собираться? У нас много знакомого народу, мы могли бы устраивать семинары и т.д.». С этого все и началось.
Конференция проходила в январе 1986 года в Пушкино. Попов там делал доклад о крестьянской реформе 1861 года – он подробно занимался этой темой. Это впечатляло.
А было ли что-нибудь еще, что служило в качестве образца для вашего семинара?
Нет, ничего не было.
Лотмановские школы?
Это мы знали только понаслышке.
Как формировался круг участников?
В Питере все участники были известны – в Питере же в это время были семинары, все их достойные участники и были приглашены. С Москвой дело обстояло сложнее. Там учился в аспирантуре Григорий Глазков, и Чубайс поставил ему задачу найти людей.
А люди из Новосибирска?
Это группа Заславской. Они работали долго вместе, ездили в экспедиции, там контакты длились уже несколько лет. Авен и Широнин часто там бывали.
А каким образом они оказались внутри группы?
Когда мы познакомились с Гайдаром (я – в 1985 году, Чубайс – в 1984), была лаборатория, где работали Ананьин, Авен, Гайдар и Широнин. Все остальные появились позже.
Вы сказали о научной школе, но в ней участвовали люди очень разных направлений, интересов.
Да нет. А кого вы имеете в виду?
Например, теория административного рынка – это одно, макроэкономика – это другое…
Но они не противоречат друг другу.
Нет, конечно, но это разные отрасли.
Именно теория административного рынка – это то, что отличало наш подход от всего остального.
А кому, на ваш взгляд, в наибольшей степени принадлежит заслуга разработки этой системы?
Трудно сказать. Конечно, в то время наиболее ярким представителем был Кордонский, потом вышла книга у Гайдара, статья у Авена и Широнина. Вот, наверное, эти люди.
А как определялись темы на семинаре? Был ли некоторый план?
Нет, плана не было. Это было в формате вчера знакомств. Каждый выступал с тем, что у него было наиболее проработанным.
Была ли организация по секциям, по дням?
Мы старались разбивать темы по дням. Это были именно семинары, много времени отводилось на обсуждение докладов. В день проходило по 4 доклада, может быть, по 6.
Сколько человек было в первый раз?
Это уже сложно сказать. Я думаю, человек 35-40.
А насколько вышедший сборник тезисов…
Не выходило никаких сборников ни по этой, ни по следующей школе. Те сборники, которые выходили, – это были сборники Инженерно-экономического института, и там был один единственный московский текст – Гайдара. Ничьих больше не было. И они касались тематики, иногда даже не совпадающей с нашей.
А разве не было необходимости в какой-то отчетной публикации после официально проводимого семинара?
Ну, что вы! Публиковаться было очень трудно. Как раз это был плюс наших семинаров, что не нужно было делать публикации – мы никого этим не озадачивали, не создавали проблему. А потом, публиковать многие из этих докладов было бы просто опасно. Формально это были семинары Совета молодых ученых. Это такая вещь, которая ни к чему не обязывает.
Семинары молодых ученых ФинЭка?
Формально – да. База была ФинЭка, поэтому время приходилось выбирать так, чтобы уже уехали все студенты, но еще не уехал обслуживающий персонал.
А вообще в какой степени осуществлялось покрытие тем, какие темы были?
Я помню, что Игнатьев говорил о реформе банковской системы. Ярмагаев делал доклад о НЭПе.
А вы о чем говорили?
Не помню. Ирина Евсеева делала доклад о системе снабжения, потому что она работала в системе Госснаба. Кордонский делал вообще закрытый доклад. Мы забрали ректорский домик и проводили его там. Было только 15 человек.
А выбирали наиболее надежных?
Дело в том, что там были люди совсем со стороны. Было много молодежи, и был кто-то, кто просто приезжал послушать.
А какой процент состава более или менее остался?
Я могу сказать, что осталось совсем немного людей. Я могу сказать, кто там был: питерские: Чубайс, Васильев, Ярмагаев, Игнатьев, Дмитриев, еще Оксана Дмитриева. Все, пожалуй, из тех, кто остался. А москвичи – Ананьин, который открывал этот семинар, Гайдар, Авен, Широнин, Кагаловский, Евсеева.
Предполагалось ли изначально какое-то продолжение, регулярные встречи?
Да, мы собирались сделать семинар ежегодным.
И сделали?
Да.
А сколько раз это происходило?
В 1987 – Лосево; 1988 – весной был семинар в такой форме: приезжали москвичи, человек 6-7, и, никуда не выезжая, что-то обсуждали; еще один был в Москве зимой, была еще встреча в 1989 весной в Питере, потом в 1990, когда мы с Чубайсом были в Ленгорисполкоме, приезжали в июне, но тогда приезжали больше, чтобы нам помогать… Вот и все, я думаю, что это был уже последний большой выезд. Каждый раз появлялся кто-то новый. Гозман появился в первый раз в Зименках.
А каким образом он появился?
Как социолог. Он там делал доклад о том, как надо проводить реформы, чтобы они были для населения менее болезненны. Мы его специально попросили сделать доклад об этом, и он выступил. Вроде того, что «не меняйте маршруты трамваев».
А почему больше семинаров не было?
Ну, там уже все поскакало и понеслось. Весна 1991 года была совершено сумасшедшей, к тому же мы стали ездить за границу. Сначала были семинары в Венгрии. Чубайс там был в 1988 году, в 1989 мы уже ездили очень большой компанией в Венгрию, на очень большой советологический конгресс. Там были почти все, кто участвовал в наших семинарах. В 1991 году был семинар в Париже, и там тоже были почти все – свои устраивать было бесполезно. Все и так общались.
В Вене в 1991 году оказалось огромное количество людей из России. Я не попал на эти семинары по объективным причинам, но там было чуть ли не три встречи. В том числе делал большой доклад Явлинский. Этот доклад на первом семинаре – фактически, короткое изложение «Пятисот дней». Так что тут не было недостатка в общении.
В какой степени это воспринималось как связная научная школа вовне: у нас, на Западе?
На Западе она воспринималась какое-то единое целое, потому что мы выступали – и было ясно, что мы мыслим одинаково. А у нас ее вообще не существовало, она была совершенно латентной, во-первых, потому что нельзя было этого публиковать, а во-вторых, потому что даже те публикации, которые были, не выходили большим тиражом. То есть публично она не была заявлена. Конечно, после Лосевского семинара органы все знали.
А за счет чего?
Потому что в Лосево была большая конференция, разделенная на две части, первая про классическую политэкономию, а вторая – институциональная. Там было гораздо больше народу. И это было более публично. Там, например, был доклад Найшуля про ваучеры, который сильно напряг органы.
Какие-то последствия это вызывало?
Были какие-то наезды, но Гайдар был к этому времени завсектором ЦК КПСС (завотделом «Коммуниста» – это автоматически значило: завсектором ЦК) и поэтому смог нас прикрыть. Да в 1987 году было уже не до этого. Уже все поплыло.
Среди основных тем Змеинки была попытка какого-то диагноза того, как устроена советская экономики, а также поиск варианта ее трансформации?
Тогда мы находились в рамках венгерско-югославской парадигмы. В 1986 году политическая система выглядела незыблемой, по крайней мере, казалось, что сначала будут реформа экономики, полный хозрасчет, без приватизации – венгерская модель. После 1988 года стало понятно, что все поворачивается по-другому, но в 1986 это понятно еще не было.
Полный хозрасчет – с Госпланом и Госснабом?
Нет, индикативный план, свободные цены. Это то, что обсуждалось в районе 1986 года.
Предполагалось, что это коснется и тяжелой промышленности?
Да, конечно.
А в какой степени обсуждались, скажем, китайские реформы?
Мало. Реально мы начали работу с весны 1983 года. Уже было видно, что Андропов что-то хочет менять. В общем, повеяло переменами. Тогда и был сделан первый и единственный серьезный обзор по Китаю.
Гайдар в это время был в комиссии Гвишиани по совершенствованию хозмеханизма. Как ни странно, с точки зрения реального влияния на процесс реформ до 1986 года было время более эффективное, чем после, потому что Гайдар по ряду причин ушел в 1986 году с «переднего края». Может быть, вы слышали про его письмо к Горбачеву о необходимости радикальных реформ, которое Аганбегян побоялся передать. Это был июль 1986. У Гайдара возникло некоторое разочарование, и он осенью ушел в «Коммунист».
Гайдар, действительно, в 1984 году был более влиятелен, чем в 1987. Тогда у него позиция стала формально намного выше, но реально делать он мог намного меньше.
Так все-таки почему Китай не рассматривался?
Основная проблема была языковая, потому что судить мы могли только по переводным публикациям.
С этой точки зрения Восточная Европа была проще.
Да, конечно, – стоило только взять венгерский журнал на английском языке «Acta Oeconomica». Кстати, про Китай статьи были в основном там, но качество, конечно, было не тем, какого бы хотелось.
Интересно, что в интервью Гайдара Китай упоминается, но никто другой о докладах на темы китайских реформ не помнит.
Я думаю, что основная причина в том, что у нас почти не было информации. У нас все было исключительно на уровне газетных статей, а то, что выходило на Западе, мы, конечно, не знали. К тому же, кажется, и на Западе осознание того, что происходит в Китае, было слабым.
Было ощущение, что там быстро пойдет и политическая либерализация, по тому, как себя вел Ху Яобан, – в общем, там было все очень по-хрущевски.
А из восточноевропейских стран брались в первую очередь Венгрия и Югославия?
Да. Венгрия – потому что там была очень «продвинутая» экономика, там был упомянутый журнал, который был в свободном доступе, в отличие от западных.
А Югославией я занимался, потому что знаю сербский. Но с Югославией было очень сложно: приходилось работать по еженедельному журналу экономической политики. Больше половины экономических журналов были тоже в спецхране, в открытом доступе могли быть номера три за год.
А в какой момент вместо «хозрасчета» возникло слово «рынок»?
В 1987 году уже все знали, что это такое. Была уже другая жизнь. Еще очень важно то, что мы ездили в Новосибирск, Львин делал доклад о переходе. Это апрель 1988 года
А когда вообще Львин подключился?
Он в 1987 году был в Лосево, там же были многие ребята из клуба «Синтез».
А кто это персонально?
Львин, Михаил Дмитриев, Михаил Маневич, Алексей Миллер – ну, там довольно много народу.
И они стали присутствовать в основном с Лосево?
Да. Там не было только Илларионова – не помню, почему.
Какие-то методологические различия между старшим и младшим поколением были?
Нет, особенно много не было. Я думаю, что у младших было больше внимания к истории, политике, каким-то гуманитарным вещам.
То есть они пришли не через сугубо научную среду, а, скорее, через общественную?
Не совсем так. Мы в большей степени были экономисты, а они – политологи.
Какой вообще была связь школы, семинара с общественным неформальным движением?
Очень сильной. Эта связь возникла буквально вместе с клубом «Перестройка» – это было почти синхронно. В Москве «Перестройкой» заведовал Петр Филиппов, Гриша Глазков там был секретарем. Но там были больше не экономические, а сугубо политические вещи. А в Питере первый семинар «Перестройки» был в июне 1987 года, я там был первым докладчиком: «План и рынок: вместе или раздельно» – что-то в этом роде. Тогда же было письмо шести членов партии в обком с просьбой разрешить клуб. Т.е. практически все это было близко друг другу.
А в какой степени воспринимались в качестве научных авторитетов более старшие представители экономической, социологической науки?
Ясин, Заславская. Аганбегян – не академически, а просто как очень умный человек. Еще мы очень уважали Яременко.
Насколько старшее поколение вообще знало о происходящем – о семинарах, о том, что что-то происходит, обсуждается?
Не очень знало. Ясин, я думаю, про это узнал с 1988 года.
А Заславская?
Я с ней тогда не был знаком, но думаю, что они много общались с Авеном, Широниным, с Кордонским. Она явно знала о существовании семинара.
А уже после того как некий семинарский кружок был расширен до семинара Змеинки и процесс уже пошел, как виделось дальнейшее развитие этого движения?
Это виделось прежде всего как научное движение и как экспертное: поддержка реформ, разработка теоретических проблем. Но это было крайне нехорошее время для научной работы, крайне напряженное и знойное. Хотя Гайдар в 1990 году выпустил книжку – но вообще это было нехорошее время. Впрочем, и мы с Чубайсом в 1989 году, в относительно спокойный период, написали статью об административных реформах. Книжку по Югославии я закончил в 1991 году, ровно за три месяца до распада страны. Конечно, все равно писали.
То есть, в первую очередь, работа виделась как научно-экспертная?
Да, конечно.
А как виделась миссия в отношении страны?
Тоже как экспертная. Но дальше все начало немного меняться. Первым вошел в политику Миша Дмитриев. Он защитил диссертацию в ноябре 1989 года. И тогда было выдвижение на Съезд народных депутатов РСФСР. Вот он и говорит: «Пойду-ка я в народные депутаты России. Больше никогда не представится возможность выбраться депутатом за такие небольшие деньги».
На тот момент уже было понятно, что избраться депутатом – это какие-то деньги?
Да, нам это, конечно, было понятно.
Чубайс очень отпирался от этой идеи – идти в политику. В основном в депутаты пошло молодое поколение: Илларионов, Киселев, потом я прошел в Ленсовет. Потом туда притащили Чубайса и сказали: «Кому же еще возглавлять экономический блок?!»
А уже после того как произошло вовлечение по факту, в какой степени это осознавалось как способ реализовать проекты?
Да конечно, именно с целью реализации это и делалось.
Насколько менялись представления по ходу, уже после того как вы приступили к практической деятельности? Т.е. насколько вообще научная рефлексия сопутствовала деятельности?
Мы очень плохо представляли, как все будет происходить. Потеряли очень много сил и времени, например, потратив их на идею свободной зоны в Ленинграде. Но, с другой стороны, очень быстро началась малая приватизация. В Питере до сих пор является существенным фактором то, что тогда было приватизировано огромное количество малой недвижимости. В Москве это происходило как минимум через 5 лет.
Но после августа 1991 года было понятно, что центр размывается. Это повлияло на представления о том, как построить экономику? Как вообще был осуществлен скачок от попытки построить экономику Союза к установке на российскую?
Надо сказать, что Львину в 1988 было понятно, что Союз распадется. В распаде Чехословакии он был тоже уверен, про Украину говорил, что «время покажет». И я думаю, что в середине 1990 это было уже аксиомой для всей команды. Мы довольно рано это осознали и продумали. Это очень помогло составить программу на осень 1991 года, потому что никакой политической рефлексии не было – вопрос о том, что можно сохранить Союз, даже не обсуждался.
И, соответственно, помогло построить понимание того, какая часть экономики остается?
Да, конечно. Вся логика была в том, что понятно, что ничего сохранить нельзя, и нужно действовать с открытыми газами, избегать силовых вариантов, расползания ядерного оружия и т.п.
Если было, условно говоря, больше года в запасе до формирования правительства с 1990 года, было понимание того, что российская экономика останется в тех географических границах, в которых она есть, в какой степени это можно и нужно было учесть при попытке формирования экономики с учетом разрывающихся технологических цепочек?..
Это было специально проработано и очень четко прописано в программе Гайдара. Там были аналитические разработки того, что делать в условиях распада. Но еще очень важным здесь является 1990 год: реформа в Польше. Явлинский, Кагаловский, Львин туда ездили – и это все перевернуло, с этого момента реально начался резкий переход. Тогда появилась программа «500 дней».
Польская реформа помогла понять то, что до этого было непонятно: можно ли проводить либерализацию, не проведя приватизацию. Будет ли правильный отклик госпредприятий на ценовые изменения? Оказалось, что будет. Это развязало узел и показало, с чего начинать: с приватизации или с либерализации. Стало ясно, что с либерализации и стабилизации, а если начинать с приватизации, то реформы сильно растянутся во времени и инфляция выйдет из-под контроля.
Тогда, видимо, сформировалось две позиции?
Да, у Явлинского была другая позиция – несмотря на польский опыт. Я специально перечитывал недавно «500 дней» и понял, что у него было ощущение, что сохранится административный аппарат. Это программа рассчитана на то, что будут работать административные рычаги. Но надо уже было понять, что это все будет разваливаться и придется работать в условиях вакуума власти.
Но еще в том же 1991 году – чуть ли не осенью – были проекты, исходящие из возможности сохранения общей советской экономики. Они просто не видели неизбежности распада?
Я не знаю. Наверное, можно было еще сохранять какую-то форму, видимость общей экономики, но фактически все это уже разъезжалось в разные стороны. Я думаю, что распад Союза был для них крайне болезненным с психологической точки зрения.
В какой степени понимание устройства административного рынка повлияло на формирование административной реформы?
Очень повлияло. В таких условиях вопрос управляемости – фундаментальный.
Когда разрабатывали программу реформы, нужно было принимать во внимание низкую управляемость. А из этого следовал вопрос о том, что делать с ценами (можем мы контролировать их и насколько), сколько денег и как можно собрать в бюджет… Это в чистом виде учет фактора управляемости.
В какой степени закладывалось, что будет осуществлен переход от имевшегося того административно рынка к новой системе?
Подразумевалось, что эти отношения никуда не денутся: исчезнут теневые отношения и возникает что-то другое.
Предполагалось ли какое-то встраивание этого элемента в новую экономику?
Это просто учитывалось. Он имплицитно присутствовал во всех разработках.
А в какой степени Рабочий центр экономических реформ наследовал семинару?
Только в том смысле, что очень много людей ушло в административный аппарат, и мы пытались сохранить среду: подтягивать новых людей, поддерживать обсуждение. Мне кажется, что это было фундаментально.
И это удавалось?
Поначалу. Проблема в том, что реальным центром разработки идеологии реформ он был только до 1993 года. Но первый период был очень важен.
А куда потом перешла функция центра разработки идеологии реформ?
Да никуда. Хотя, когда Ясин стал министром экономики, заседания Коллегии больше напоминал заседания Ученого Совета. Ясин сыграл очень большую роль в облагораживании облика Минэкономики с точки зрения именно интеллектуальной. Сейчас, конечно, там больше молодежи и совсем другая жизнь.
Но у нас вообще была только реформаторская верхушка. Ниже был старый аппарат.
А была ли попытка построить вглубь своего рода интеллектуальную вертикаль? Как-то настроить некоторый поток, лифт…
Нет, кадровой работой никто не занимался. Не были понятны горизонты. Представьте себе: 1991-1993 года, Гайдара снимают, Ельцину чуть не объявляют импичмент. Кадровую политику в таких условиях проводить крайне сложно.
А после 1993 года?
Я пытался сделать некий призыв в 1997, когда стал замом главы аппарата в Белом Доме, тогда была такая возможность. И кое-то пришел. Но вообще я считаю, что большой недостаток состоит в том, что не очень привлекали людей из Академии, да они и не очень шли. Понятно, что лучше было работать на гранты за рубежом. И в правительстве в итоге почти не было академических экономистов.
С другой стороны, академики постоянно ныли, что их идеи и разработки не учитывают.
Тех, кто ныл, было бессмысленно пускать в правительство, потому что они, во-первых, уже разучились работать, а во-вторых, и не представляли из себя ничего особенного. Я имел в виду академическую молодежь, из которой в конечном итоге к нам пришло немало людей.
В какой степени у этой школы есть будущее?
На мой взгляд, никакого. Ее уже нет, она растворилась в политике.
Хотя, пожалуй, я скажу по-другому. Дело в том, что 70-е годы – это период большого застоя в экономической науке: господствовала совершенно неадекватная неоклассическая теория. С 1980 года – мощный прорыв в институциональную экономику. Мы были частью этого движения, и то, что тогда выглядело маргинальным, сейчас уже стало мейнстримом.
То есть нынешним молодым экономистам то, что было тогда отработано вами, вполне понятно и известно.
Да, конечно. С другой стороны, то, что изучалось при социализме, например, экономика дефицита, сейчас, в современной науке, выглядит очень академично.
В какой степени может оказаться полезным в будущем при каких-то трансформациях опыт анализа реформ, их планирования, проектирования? Понятно же, что экономика не остановится в нынешнем состоянии.
Конечно, это наверняка пригодится. Это некоторые элементы логики развития административного аппарата, административной реформы, системы управления и т.д. Этот опыт, на мой взгляд, не вполне обобщен. Не с той точки зрения, как развивалась экономика, а как развивались сами институты.
Что, на ваш нынешний взгляд, вы тогда недообсудили из того, что показало свою актуальность, значимость в последующий период?
Мы недооценили нефтегазовую промышленность, проблему олигархии, связанную с крупными предприятиями. Это мне кажется самым главным.
А построение новых институтов?
Это было примерно понятно и вполне дооценено. Было понятно, что их нельзя автоматически пересадить на российскую почву, что они должны вырасти здесь сами – конечно, с использованием мирового опыта.
Если представить себе фантастическую возможность не юбилейной, а содержательной встречи семинара сейчас в близком составе – что, на ваш взгляд, стало бы темой для обсуждения?
Я думаю, политическая ситуация. И политические перспективы. Экономическая часть – голландская болезнь, проблемы в социальной сфере.
В какой степени нынешняя экономическая ситуация нуждается в новом прорыве?
Нуждается. Потому что горизонт планирования у нынешних политиков очень короткий. Понятно, что кризис пенсионной системы не обсуждается. Нет полного понимания, как будет выглядеть медицина, школа через 5 лет.
А что делать?
Я не знаю. Это нужно обсуждать. Но нет адресата.
То есть первый вопрос – это вопрос субъекта, который будет осуществлять реформы? Но с тем, существует ли реформирующий субъект, было не до конца очевидно и в 1980-е. Или было очевидно, что есть?
Да, в этом общем кризисе – политическом, экономическом и идеологическом – было ясное желание что-то менять.
И поскольку был субъект, была и разработка?
Да. Сейчас очень сложно, потому что по объективным причинам горизонты короткие. Экономическая политика больше диктуется текущими интересами, предлагается то, что удобно сейчас. Это при том, что текущая политика – на короткие горизонты – очень разумная.
А если экономическая политика будет только текущей?
То это, конечно, ни к чему хорошему не приведет.
Что может это скорректировать? Есть ли экономисты, которые могли бы этим заниматься?
Экономисты есть. Но все, что необходимо сделать, будет непопулярно. Очень трудно представить себе вещи, необходимые и популярные в долгосрочном плане.
Но это ведь не новая ситуация. На рубеже 1990-х это тоже не было бы популярно?
Понимаете, пенсионная реформа буксует всюду по понятным причинам.
Вы имеете в виду – и на Западе тоже?
Да. Никто не может сделать необходимых технических шагов, потому что это политически невозможно. Приходится ждать каких-то уникальных политических кризисов, чтобы это стало возможным.
То есть реально окно возможности каких-то стратегических изменений возникает только в связи с политическим кризисом?
Или с экономическим. Условно говоря, цена на нефть упадет, тогда все сразу задумаются, что делать. Так было и в конце 80-х. А пока всем хорошо, никто об этом не думает.
А не получится ли так, что, если упадет цена на нефть, нужно будет срочно думать, а не окажется никаких разработок, которые хоть в какой-то степени были в 80-е?
Я не знаю, не занимаюсь сейчас разработками. Но думаю, что сейчас экспертное сообщество не вполне готово ответить на многие вопросы.
А структуры государственной власти готовы осуществить своего рода социальный заказ на подобную разработку? Условно говоря, вы как руководитель комитета Совета Федерации готовы на это в своей сфере?
Да, готов, но денег на это нет. И я не хотел бы делать такого заказа по той причине, что незачем делать заказ на то, что не будет осуществляться. Это несколько разочаровывает и разработчиков, и заказчика.
А в 80-е годы была ли больше уверенность в том, что ваши разработки будут внедряться?
В большой степени была.
В большей, чем сейчас?
Да.
Тогда было в каком-то смысле проще: было понятно, что будет переход к рынку. А сейчас ситуация менее радикальная, более тонкая. Больше возможных вариантов.
Сергей Васильев - известный экономист, доктор экономических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов и Высшей Школы Экономики.
В 1979 году окончил Ленинградский финансово-экономический институт (ныне – Университет экономики и финансов (г. Санкт-Петербург)) по специальности “экономическая кибернетика”. Доктор экономических наук, член-корреспондент Российской Академии Естественных Наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов.
Входил в ядро группы молодых экономистов, впоследствии известных как Московско-Питерская группа, первоначально существовавшей вокруг семинара в Ленинградском инженерно-экономическом институте, окончательно институционализировавшаяся после семинара ФинЭка в “Змеиной горке”.
Был заведующим лабораторией Ленинградского финансово-экономического института, председателем Комиссии по экономической реформе Ленинградского городского совета народных депутатов. Приняв приглашение Егора Гайдара работать в первом правительстве РФ, в 1991 году возглавил Рабочий Центр экономических реформ при Правительстве РФ – структуру, призванную разрабатывать идеологию реформ.
В 1994-1997 гг. Васильев занимал пост заместителя министра экономики. В 1997-1998 гг. – заместителя начальника Аппарата Правительства.
Сергей Васильев был председателем правления Международного инвестиционного банка, президентом Международного центра социально-экономических исследований “Леонтьевский центр”. В 2001 – 2004 гг. был содиректором программы "Экономическая и социальная политика в переходный период" в Московском Центре Карнеги.
Сейчас является представителем в Совете Федерации Федерального Собрания Российской Федерации от правительства Ленинградской области. Назначен 23 декабря 2003 года. В этом качестве является председателем Комитета Совета Федерации по финансовым рынкам и денежному обращению, член Комиссии Совета Федерации по методологии реализации конституционных полномочий Совета Федерации, членом Комиссии Совета Федерации по контролю за обеспечением деятельности Совета Федерации.
Сергей Васильев также является представителем Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации в Национальном банковском совете, председателем Совета директоров Национальной ассоциации участников фондового рынка, научным руководителем Международного центра социально-экономических исследований “Леонтьевский центр”, членом Ученого совета Высшей школы экономики и Попечительского совета Российской экономической школы.
См. также материалы о семинаре в “Змеиной горке” и Московско-Питерской группе:
- Гайдар. Откуда пошли реформаторы
- Глазков. “У Ельцина не было реального выбора”
- Найшуль. “История реформ 90-х и ее уроки”
- Глазьев. “Никто не думал, что развитие страны пойдет так”
